По обрывистому пути
Шрифт:
Илья усмехнулся.
— Видал. Индюшечка жирная, розовая такая, курносая. Очень смешная. Я ее с матерью ветрел, сразу видно, что мать, — тож курносая, круглая… Да я не сказал, что они плохие, а как-то не наши… Ну, не пойду, да и все! — решительно и вдруг с раздражением заключил Илья:
В воскресенье Луша позвала Илью «на пироги», которые ее мать пекла с особенным мастерством. Веселый и довольный Илья вдруг смутился, стал неестествен, натянут, когда в комнату впорхнула Сима, чтобы позвать Лушу с собой. Не зная, куда девать руки, Илья опрокинул чай на
Наблюдая ревнивым взором за Ильей и за Симой, Луша видела, что Илья вызвал в Симе удивленное разочарование. А Илья так и не смог оправиться от смущения.
Луша сама была так расстроена и раздражена Ильей, что для нее стало неодолимой потребностью показать подруге Илью настоящего, того, которого знала и любила она.
Она позвала Симу кататься на лодке в компании с Любой, с Ильей и Кирюшей, пригласив и Коростелева, с которым, как Луше было известно, Сима готова хоть на край света.
Солнце садилось, когда широкая и тяжелая двухпарная шлюпка с компанией молодежи отчалила от плотов и пошла по затону.
— Кто не привык, тот прощайся с жизнью: сожрут комарищи! — предупредил Кирюша, которого почему-то ни как не смущало общество «интеллигентов».
— А мы их дымком! — закуривая, сказал Коростелев.
— Нашего комара папиросой не прошибешь. На него костры нужны, как на волка! — заметил Илья, налегая на весла. — Нас, слободских, он, однако, не трогает, а вот Симочке и Константину Константиновичу будет плохо. От них комару свежатинкой пахнет!
— Вы пока хлопните по лбу себя. Я вижу, вас трое едят, — засмеялась Сима, на которую, к удивлению всех, почему-то как раз комары не садились.
Вначале медлительная и казавшаяся нескладной, шлюпка вдруг получила инерцию и скользила по глади затона легко, поворотливо, быстро направляясь к противоположному берегу, где потемневший лес подставлял закатному солнцу розовые вершинки.
Вни-из по Волге реке… —завел песню Кирюша.
С Нижня-Новгорода, —подхватил Илья.
Снаряже-ен стружок,Как стрела ле-етит…Они бросили весла, и шлюпка, легонько покачиваемая ветром, не спеша двигалась под подшлепывающйй звук небольшой волны.
Солнце спустилось за горизонт, и под зорним, пылающим небом песня летела просторная, задумчивая.
…призадумался,Пригорюнился.Об одной душеКрасной девице… —высоко взлетел задушевный, глубокий и сильный голос Ильи.
— Хорошо-то как! — шепнула Симочка.
Луше сладко сдавило горло, и радостно увлажнились глаза. Она молча сжала руки подругу.
Лучше быть мне в волнеУто-пи-имому,Че-ем на све-е-ете житьНелюби-и-имо-о-ому… —дружно
— 3…здорово, братцы, — с удовольствием похвалил Коростелев. — И ведь что уд…дивительно: все песни о Волге будто нарочно созданы для реки. Т…так они сильно звучат над простором! Удив-вительно просто!..
— А в лесу костёр будем жечь? — с восторгом спросила Сима.
— Без костра мы все просто погибнем. Конечно, костёр! — поддержала Луша.
В несколько сильных взмахов ладья подвалила к берегу и ткнулась носом в песок у кустов.
Затрещали сучья, раздалось перекликанье голосов, по берегу, и вот по сучкам и высохшей хвое побежали веселые огоньки, распространяя по влажной прохладе воздуха ароматный, чуть едкий дымок.
Мой костёр в тумане светит… —тотчас же запела Любка.
Песню подхватили, и она полетела в просторзатона.
— На все случаи жизни у русского человека припев, — философически заметил Коростелев.
— Душа у нас певучая, Константин Константинович! — серьезно сказал Илья. — Загрустил — поешь, веселишься — поешь, и не хочешь, бывает, а запоешь!..
— А помнишь, Илья, мы с тобой под мороз да под вьюгу как здорово пели, когда с тем паровозом мучились? — напомнил Кирюша.
Илья усмехнулся.
— Я просто со злостью пел, — признался Кирюша. — Прямо скажу — пел до слез. Уж теперь не стыдно — прошло… Руки морозом скорежило, железо к рукам пристывает, аж кожу сдирает, ветер — за ворот, в пазуху, в рукава. Силы нет ни работать, ни петь. Так бы все бросил. А Илья, окаянный, новую песню заводит… Что тут поделать, хочешь не хочешь, а пой! На песнях и продержались… Я да же не помню, какие песни мы пели тогда.
— «Бородино», «Стеньку Разина» и «Вставай, подымайся» — все пели, — напомнил Илья. — А работу покончили — разогрелись на разъезде у печки. Тут бы как раз, пожалуй, и спеть на радостях, а мы — дрыхнуть на целых полсуток!..
Костёр разгорелся. День окончательно смерк, и только на краешке небосклона, как отсвет далекого зарева, чуть светилась красная узенькая полоска между облаков.
Девушки готовили угощение. Дым разогнал комаров, легонько щипал глаза, и была какая-то особая прелесть в этом вечере у костра над водой, под покровом пахучего дыма.
— Из…звините, Симочка, — обратился Коростелев, — а как быть с…со здоровьем Толстого? Раз…зрешается за его здоровье выпить рюмочку водки?
— Да, слыхать, что опять подкачал папаша: что-то опять хворал, в газетах писали! — отозвался Кирилл. — Ну что же, давайте его здоровье!
— Симочка, вы, как главная специалистка по Льву Николаичу, должны дать разрешение.
— Оставьте, пожалуйста, Константин Константинович! — взмолилась Сима. — Льву Николаичу ваша водка не принесёт вреда. Пить ее вредно вам. А что с вами поделаешь!
— Интересный факт, господа, — продолжал журналист, — Московское «общество трезвости» постановило исключить Льва Толстого из почетных членов, п…па-атому что его нельзя считать, православным…
— Только ему и осталось теперь, что с горя запить! — насмешливо вставил Кирилл.