По осколкам
Шрифт:
Сатс отошла на несколько шагов. То ли боится опозориться под самым боком и хочет потом тихонько взять еще один колосок, то ли…
Хлопок! — и меня окатывает волной жара.
Значит, замахнулась не только, чтобы изменить, но и тепловую обработку попробовала задать сразу. Интересно будет посмотреть, что у нее…
— А есть еще?
Я поворачиваюсь к ней затылком и снова укладываюсь:
— Вокруг растет еще много. Сорви, не поленись.
На вершине нашего холма выстроились несколько узкоплечих
Кто-то все срубил, даже такие тонкие деревца. При этом не построил тут ни причальчика, ни скамейки. Значит, срубил и унес. А на что? На стройку или ради тепла?
Трогаю рукой траву у лица, прислушиваясь — что она мне скажет о своей цикличной судьбе?.. Нет, не бывает на этом осколке суровых зим, чтобы ей отмирать и возрождаться по весне. Не очень сильно они тут мерзнут, выходит. Но деревья же срубили.
Высунуться, что ли, за холм, посмотреть пенькам через плечи, что и кто там есть?
Интересно, кстати, а в изоляцию — это куда?..
И тут бухает так, что меня аж на бок переворачивает. В лицо бросается новая волна жара и дыма, едва глаза успеваю прикрыть.
Быстро стихает. Когда дым рассеивается, на склоне нашего холма вижу милейшую картину: сидит это чудо, из волос торчит сено, щеки перемазаны черным, а в хрустальных глазах застыл вопрос «Как же так? Ну как же так?!» Ноги ее вытянуты и широко раскинуты. Между ними дымится подозрительная кучка чего-то, похожего на комок глины, если бы кто-то додумался смешать ее с пучком травы.
На боку мне лежать тоже хорошо.
Подпираю голову рукой и внимательно наблюдаю за Сатс. Ох, не завидую я ей сейчас! Дело даже не в том, что я могла бы ее высмеять уже тем, что просто улыбнулась бы. Я не улыбаюсь.
Молчу. Когда самоуверенность разбивается, она это делает с таким грохотом, что сторонние голоса не слышны. Она переорет сама себя: разбитая — целую.
— Что ты мне дала? — верещит моя молодежь. — Если была бы пшеница, я получила бы хорошую булку. Температуру я повысила.
Она с преувеличенно деловым видом принимается вытаскивать из волос траву, попавшую в ее повышенную температуру.
— А это я даже не знаю, что за растение. Что тут преображать? Ты нарочно подсунула какую-то гадость!
— Это овес, — говорю я спокойно.
Сатс кашляет застрявшими в горле запланированными возмущениями и выдает сбивчиво:
— Овес? Вот это — овес? Но… я знаю, я помню, что мы… учили… да, овес… Но я не знаю…
Она с силой дергает себя за волосы, и еще раз, и еще. Вдруг падает на бок.
— Я не знаю! Я не знаю ничего про этот овес! Почему они говорили, что я лучшая, если я ничего не знаю?
Хороший вопрос, не ожидала от нее такого столь быстро. Девочка не перестает меня удивлять.
Медленно встаю и подхожу к дымящейся куче. Поднимаю ее — твердую, горячую, с уныло торчащими в стороны стеблями травинок. Вид, конечно… крыса гадит красивее. Но если принюхаться… Да, девочка замахнулась на хлеб, хотя достаточно было просто увеличить в размере, потом черпнуть воды из реки — и вот сюда уже повысить температуру. Перебились бы подобием каши.
Отламываю хрустящий кусок со стороны, где черным пачкается поменьше.
Сатс дергается, всхлипывает несколько раз и таращится на меня снизу вверх сквозь растопыренные пальцы. В глазах ее — ужас, смешанный с восторгом: я что? я это собираюсь класть в рот?!
Кладу и жую.
Кажется, с этим чудом случится обморок. Лицо ее под ладонями зеленеет, раздается низкий короткий звук. И прежде чем желудок ее начнет высказывать свое презрительное мнение, я говорю:
— Рот закрой и носом дыши.
— Ты… ты… это…
— Ничего страшного, хотя дрянь, конечно, редкостная. Это надо было постараться.
— Я… я старалась.
— Верю.
Откусываю еще кусочек: сырая и липкая масса, с горелой в уголь коркой. Вместо соли на зубах хрустит песок.
У меня есть много вариантов из того, что я могу ей сейчас сказать. Но, выбирая, вовсе не обязательно идти на поводу у слабости. Вот я и не иду. Жую молча.
Наверное, Сатс мне благодарна за молчание и даже, в ее глазах, героический поступок. Она садится, подтягивает ноги. И уткнувшись грязным лбом в колени, бубнит:
— Я совсем глупая, да?
Потом, не дожидаясь ответа, говорит громче и злее:
— Никогда и никто не давал мне понять, что я не умная и не сильная. И ничто не позволяло даже усомниться, понимаешь?
Киваю, но она на меня не смотрит.
— У кого? У кого так получилось сделать, что, оказывается, я ничего не знаю?
«Про себя никогда ничего не знаешь наверняка», — думаю я, а вслух спрашиваю:
— На пшенице учились и только?
— Да, — буркает она тихо.
Я прислушиваюсь к осколку:
— Странно, что здесь нет пшеницы. И рыбы в реке нет. Деревья вырубили, унесли…
Протягиваю «хлеб» его создательнице и внимательно смотрю на пеньки.
— Если совсем худо, съешь немного. Не отравишься. Траву только выплевывай… Мы сегодня пройдемся, посмотрим, что тут вообще творится. Может, нащупаю я это таинственное чудовище. С местными придется поговорить. Искаженное обычно агрессивно — значит, наверняка были жертвы. Но это потом…
Слышу, как она сглатывает и принюхивается к своей выпечке. Но, видать, заражается от меня тем, что сама посчитала смелостью. Зажмурившись, кусает.