По понедельникам дома
Шрифт:
Однако, паузы томительного молчания становятся все чаще и продолжительнее и в кабинете и гостиной. Нельзя же, в самом деле, целиком пересказывать друг другу содержание последнего нумера газеты!
«Молодые люди» украдкой взглядывали на часы, рассчитывая время своего избавления от обязанности быть занимательными. Все «занимательное» исчерпано. Нет ни малейшего сомнения в том, что они улизнули бы в кабинет, если б топография местности позволила это сделать, не тревожа дам. Но как вы улизнете, если дама и справа, и слева и впереди!?
Мосье Петров был счастливее. У него свободный путь отступления. Как ни лестно было ему находиться около интересной дамы, желавшей с ним познакомиться, он тем не менее удрал
Наступал тот кульминационный период журфикса, когда скука достигает своего апогея, и когда даже у самых благовоспитанных гостей двигаются скулы от подавляемой зевоты. Чай давно отпит, фрукты подавали, обычные диалоги проговорены, а до ужина еще часа полтора, а то и два. Уехать без ужина довольно глупо и кроме того обидно для хозяйки, желающей показать, как у них угощают, и наготовившей всего вволю. Куда девать наготовленное, если его не съедят. Еще дамы не прочь на такую глупость, но мужчины ни за что. И, наконец, обмен мыслей и обязательные речи, которые наверное будет за ужином!
Необходимо терпеть и спросить соседа, с которым вас свела судьба и которого вы видите первый раз в жизни, что он думает о положении Турции и будет ли война?
IV
В такие критические минуты могло бы выручить не только «феноменальное контральто», но даже и сопрано, подающее надежды (родителям, конечно) быть Патти или Зембрих, а пока напоминающее вытье кошки, которой защемили хвост. По крайней мере гости могли бы смолкнуть, предпочитая слушать с задумчиво-восхищенными лицами хотя бы и кошачье пение, чем трепать одни и те же диалоги.
По этой причине, надо думать, на журфиксах часто появляются всевозможные таланты, которые публика шумно поощряет как бы в благодарность за то, что они позволяют молча дотянуть до ужина.
Но «феноменальное» так и не приехало. («Она верно побоялась приехать в такой мороз. Певицы так боятся простуды. А у нее действительно чудный голос!» — объясняет хозяйка, невольно уязвляя тех гостей, у которых на журфиксах не поют знаменитости). Не оказалось к удивлению среди присутствующих девиц и «миленького» сопрано, которое согласилось бы доставить всем удовольствие. Не нашлось даже ни одного любителя и ни одной любительницы, которые могли бы терзать уши ноктюрном Шопена и баркаролой Рубинштейна или выразительным чтением прозы или стихов.
Напрасно хозяин хотел приподнять настроение в кабинете и, сам несколько очумевший, подходил то к одному, то к другому гостю и говорил своим нежным вкрадчивым тенорком:
— Так-то, батюшка… Обмен мыслей необходим… Я всегда говорил, что нам нужно объединение везде, где возможно.
Каждый соглашался, но никто, в ожидании закуски, не чувствовал прилива красноречия. Даже вопрос, поднятый каким-то мрачным гостем о том: полезен или вреден оппортунизм в известных случаях, не вызвал дебатов вероятно потому, что все, в качестве женатых людей, были более или менее оппортунисты. Разговор шел вяло. Два «бессовестные» господина по прежнему не роняли слова, а один старый господин самым наглейшим образом поклевывал носом в углу оттоманки, соблазнительной подобно Капуе для Аннибала. Несмотря на подвохи хозяина, доктор, вернувшийся из Абиссинии, упорно не хотел делиться сведениями об этой стране.
Марья Ивановна, вернувшаяся в гостиную довольная и веселая (заливное удалось на славу и было гарнировано шикарно и за рябчиков не могло быть опасения, так как повар был трезв), заметила конечно, что хотя все «веселы» и «непринужденны», но что разговор иссякает, и «молодые люди» имеют несколько
И она пробует завязать общий разговор. («Когда же у нас, mesdames, будет клуб!»), но попытка ее терпит фиаско (об этом уже говорили и столько говорили!) и Марья Ивановна решает с быстротою своего энергичного характера, во что бы ни стало извлечь из кабинета доктора из Абиссинии и литератора Радугина. Они наверное внесут большее оживление.
Радугин, господин лет сорока, находился в данное время в таком критическом положении, что с восторгом принял бы предложение немедленно отправиться в Якутскую, область, или хоть на северный полюс, а не то что в гостиную, наполненную интеллигентными дамами, в числе которых, кажется, нет ни одного литературного собрата.
Дело в том, что к нему, благодушно сидевшему в кресле близ письменного стола, подсела, откуда-то раздобыв стул, одна «молодая» писательница, приехавшая откуда то с юга. Она, впрочем, была молодая в литературном смысле, но довольно зрелая особа по возрасту и притом такой наружности, которая противоречила самым элементарным законам эстетики. Это, однако, не мешало ей, по видимому, считать себя неотразимой и глядеть на Радугина как на человека, который будет идиот, если в нее не влюбится.
Вот уж полчаса, как она донимает своего собрата. По всем признакам она имеет намерение терзать его еще долго, так как, после комплиментов его таланту, изъявления восторга, что она, наконец, с ним познакомилась и категорического утверждения о том, что в редакциях нет ни малейшего литературного вкуса, она начала, с его позволения (хотя Радугин вовсе его не давал), знакомить его, и довольно таки основательно, с содержанием своей последней повести: «Она». При этом еще делала авторские комментарии.
— Вы понимаете, конечно, почему я не сделала свою героиню красавицей? У вас необыкновенно тонкий вкус… вы поймете. Не правда ли?
Радугин обещал понять и беспомощно озирался, мысленно посылая своего собрата к черту.
— Она не дурна, но не красавица. Красавицы обыкновенно бывают пошлы и глупы, и я удивляюсь, что многие писатели часто рисуют героинь красавицами. Она не красавица, но недурна… Знаете ли, выразительное такое лицо с печатью дум на челе…
Из дальнейших комментарий Радугин понял, что его мучительница описывает себя в этой героине, девушке тридцати лет, которой на вид можно дать «всего двадцать», презирающей современный брак, как «низменную пошлость», так как душа героини, жаждущей познать все тайны бытия, не находит в окружающих мужчинах ни одной родственной души. Он догадался, что сама авторша в этой умной и развитой Евлалии (так звали героиню), не побоявшейся кинуть «перчатку» обществу устройством приюта для шести покинутых младенцев, и его подмывало посоветовать ей сделать свою героиню безобразной, худой, как спичка, с лицом похожим на лягушечье, с выкаченными самодовольными глазами и с руками, ногти которых в трауре, — но у него не хватило духа сделать это, и он продолжал слушать с видом человека, обреченного на смертную казнь, завидуя тем счастливцам, которые не имели несчастья знакомиться с содержанием повести «Она».
Уж дело дошло до того, как один «милый юноша» влюбился в героиню, и как героиня, с чувством старшей сестры смотрела на робкие проявления любви, как в эту минуту подошла Марья Ивановна и сказала, показывая свои ослепительные зубы в чарующей улыбке:
— Простите, что прерываю вашу беседу… Позвольте похитить от вас Аркадия Сергеича… Аркадий Сергеич! Дамы просят вас в гостиную.
Радугин вскакивает с кресла с такою стремительностью, точно в кресле вдруг очутилась игла. А «молодая» писательница раздраженно поводит плечами и, презрительно глядя Радугину вслед, решает, что он такой же пошляк, как и прочие смертные, и не имеет ни малейшего литературного вкуса.