По понедельникам дома
Шрифт:
— Милостивые государыни и милостивые государи! Когда нынешнею осенью я покупал капусту, чтобы заготовить ее впрок, случилось следующее маленькое обстоятельство.
Такое неожиданное начало возбудило общую веселость. Все невольно насторожились. Некоторые даже оставили пломбир, недоумевая такому ораторскому приему и стилю, совсем не похожему на «академический» стиль предыдущих ораторов. Любопытство было задето. В самом деле интересно было узнать, куда доведет «капуста?»
А
— Дело в том, видите ли, господа, дело, говорю, в том, что я приказал складывать капусту не в новый сарайчик, только-что устроенный во дворе и стоящий мне до ста рублей — нынче домовладельцам, господа, ой-о-ой! — а в старый, ветхий и полуразвалившийся, которым прежде пользовались жильцы. И тогда мужичок, продававший мне капусту, говорит: «А ведь вы, ваше здоровье, капустку сгноите в старом сарайчике. Прикажите ее складать в новый. Кочанкам сохраннее будет. Скажем, говорит, грубый овощ, а и он требует призора и хорошей компании». И вот, господа, этот недавний случай напомнил мне следующее: Если капусту следует охранять от порчи, давая ей, так сказать, уютное пристанище, то что же сказать о человеке? Сколь необходимо оно ему? Продолжая сию мысль дальше, мы убедимся, что человеку недостаточно своего только крова. Общественные его инстинкты заставляют его искать и крова ближнего, под гостеприимною сенью которого он мог бы найти уют, тепло, ласку и обмен мыслей… Вот именно такой кров, такой, можно сказать, центр единения родственных душ и представляет собою квартира нашего глубокоуважаемого и просвещенного хозяина. Так выпьем же за здоровье одного из блестящих представителей нашей адвокатуры и благороднейшего и добрейшего из людей, за здоровье Петра Петровича! Ура!
Речь о «капусте» вызвала аплодисменты. Все находили аллегорию остроумной. Растроганный хозяин облобызал оратора и даже закапал его щеку слезой.
Едва кончились приветствия хозяину, когда поднялся Иван Иванович и повел речь о влиянии женщин. Начав с Евы, он упомянул о замечательных женщинах всех веков, особенно подчеркнул значение парижских салонов и в заключение предложил тост в честь «нашей Дюдефан», очаровательной Марьи Ивановны.
Опять все шумно поднялись с мест и подходили к сияющей хозяйке. Дамы целовались, а мужчины прикладывались к ее руке.
Затем…
Но передать всех бесчисленных речей, которые говорились потом, решительно невозможно. Пришлось бы написать целый том. Замечу только, что ни один из гостей не был забыт. Каждый удостоился тоста.
VIII
В три часа утра два господина, молчавшие как «пни», возвращались домой (им было по пути) на отчаянном извозчике. Извозчик плелся еле-еле, так как господин, произнесший тост в честь зари будущего, не хотел в ночь настоящего давать с Новой Басманной на Плющиху более тридцати копеек.
Несколько времени они молчали.
Наконец один из них произнес:
— А ведь собственно говоря, порядочная каналья этот Петр Иванович.
— Ну и Марья Ивановна, можно сказать, дама занозистая…
— В будущий понедельник поедешь к Кондаловским?
— Обязательно. Отлично кормят… Ну, и вино хорошее… Да что-ж ты, скотина, едешь, словно покойников везешь! Поезжай скорей, мерзавец! — неожиданно прибавил один из застольных ораторов.
Извозчик зачмокал губами и захлестал вожжами свою кляченку.
IX
Когда гости, наконец, разъехались, Марья Ивановна не без самодовольного чувства сказала мужу:
— Не правда-ли, Петруша, сегодня у нас было особенно весело и непринужденно…
— Да, Маничка, и, главное, за ужином… Обмен мыслей… Речи… Отлично. Ну и вина таки порядочно выпили… Рублей на пятьдесят! — прибавил, принимая внезапно серьезный вид, Петр Петрович.
— И закуски, и ужин, и фрукты тоже стоили! — ответила Марья Ивановна, подавляя вздох.