По понедельникам дома

Станюкович Константин Михайлович

Вероятно, обилие этих проклятых относительных местоимений, как нарочно (сколько приходилось замечать) подвертывающихся на язык даже самых блестящих ораторов во время речей и нередко делающее речи сплошным повторением слова «который» в разных склонениях, — было замечено и самим оратором. По крайней мере лицо его перекосилось сердитой гримасой (и, конечно, против местоимений), и он, минуя более подробное объяснение причин своего намерения «напомнить прошлое», перешел к призванию варягов и затем освежил в памяти «милостивых государынь и государей» некоторые события из русской истории. Сообщив вкратце о Святославе, об Ольге, о святом Владимире, об удельных междоусобицах, о царях Иване III и Грозном, о самозванщине, и тишайших царях и о Петре Великом, оратор благополучно дошел до новейшего времени, после

чего сделал маленькую передышку, готовясь перейти к заключению.

Надо отдать справедливость оратору: он строго следовал учебнику Иловайского и во всяком случае употребил довольно ловкий ораторский прием, оживив в памяти присутствовавших давно забытый всеми учебник. Помимо своей содержательности, такой пересказ имел еще и то неоценимое удобство, что после него можно было прямо перейти к какому угодно пожеланию или тосту. Стоило только сказать — «и потому», и дело было в шляпе.

И Марья Ивановна, хорошо знакомая с разнообразными ораторскими тонкостями (у нее в доме, слава Богу, переговорили все московские Гамбетты) и заметившая, что многие слушатели уже начинают обнаруживать некоторое нетерпение, шепнула лакею, чтобы несли рябчиков, как раз в ту минуту, когда оратор, возвысив голос, произнес:

— И потому, милостивые государыни и милостивые государи, и потому… и потому…

По видимому, потерявший почву, как только что сошел с исторического поля, оратор, проклинавший в эту минуту час своего рождения и страсть говорить речи, — хмурил брови, устремив на господина, сидевшего напротив, упорный, мрачный и даже угрожающий взгляд, словно бы обвинявший именно этого господина в подлом похищении из головы оратора блестящего заключения экспромта.

По счастью (главным образом для присутствовавших), заминка продолжалась всего несколько мгновений… Мысль была найдена. И взор оратора, значительно смягчившийся, поднялся с напрасно заподозренного господина к потолку.

— И потому, — уверенно и вызывающе повторил оратор слово «потому», — после долгого обзора прошедшего, которое уяснило нам настоящее, которое, как всем известно, в некоторых отношениях лучше прошедшего, а в некоторых отношениях, пожалуй, даже и хуже прошедшего, или, выражаясь точнее: и лучше и хуже, — благоразумно минуя настоящее, позволю себе, господа, провозгласить тост за скорое наступление такого будущего, которое… которое, отличаясь и от прошедшего, и от настоящего, было бы зарею такого настоящего, которое не походило бы ни на прошедшее, ни на настоящее, ни на будущее…

Оглушительные рукоплескания раздались со всех сторон и, казалось, потрясли всю столовую, заглушив последнее заключительное слово оратора. В этих рукоплесканиях выражалось и сочувствие и чувствовалась некоторая радость по случаю окончания речи. Как она ни была хороша, но согласитесь, что слушать тринадцать минут хотя бы и интересные исторические факты не всем по плечу. Один вместит, а другой нет.

Тем с большей признательностью ближайшие соседи чокались с оратором, и некоторые даже целовались. Что же касается до хозяина, то он, умиленный, добродушно повторял:

— Хорошо сказано… Превосходно!

И предлагал красного или белого.

Сам оратор, по видимому, не ожидавший такого успеха и несравненно менее получавший одобрений, когда припоминал историю короче, принимал знаки сочувствия без особенной экспансивности и молча. Его снова скучающее лицо, казалось, говорило: «Я исполнил честно свой долг гостя, сказал речь, а затем черт вас подери!»

И он — надо отдать ему справедливость — больше уже не открывал рта кроме тех случаев, когда приходилось делать это для принятия пищи или вина.

— Милостив…

И низенький, приятный басок маленького, толстенького, живого и румяненького господина оборвался, и сам он внезапно сел, увидав, что несут рябчики…

— Говорите… говорите Василий Иваныч! — заметил хозяин.

— Нет… я повременю… Время еще будет! — весело отвечал «басок».

И он дождался своего времени, когда съел пол-рябчика и запил его стаканом белого вина.

— Господа! — начал он своим мягким и даже нежным баском, благоразумно решив для краткости пренебречь «милостивыми государями и государынями» и скромно опустив свои заплывшие жирком глаза на пустую тарелку. — Да позволено мне будет сказать несколько слов

в дополнение к тем словам, которые мы только что слышали в блестящей речи глубокоуважаемого Порфирия Петровича… Слова мои, быть может, послужат к уяснению всей великости значения скорейшего наступления той светлой, блестящей, лучезарной, всеми нами горячо желаемой и всеми нами со дня на день ожидаемой, зари будущего, о которой только что говорил почтенный оратор. И почему главнейшим образом дорога она мне и, смею думать, и всем здесь присутствующим?.. Дорога и желанна эта заря будущего широким правом говорит о чем и когда угодно и в то же время не трепетать в силу роковой необходимости, подобно щедринскому зайцу, при виде волчьей тени… По счастью, волков между нами нет, господа, и потому я бесстрашно могу досказать то, что хочу… А хочу я сказать простую, но, к сожалению, забываемую по нынешним временам истину, а именно ту, что главнейшее и едва ли не драгоценнейшее право, данное человеку, это право беседовать и обмениваться мыслями. Не даром же мудрая природа снабдила всякую тварь языком без костей, как бы предопределяя этим самым свободное и широкое пользование этим органом… И мы видим, что птица поет, животное кричит, а человек кроме того и владеет речью… И речь эта, если она правдива, честна и свободна, служит главнейшим орудием цивилизации и в то же время прославляет тех, кто пользуется языком хотя бы и не умеренно, но с чистыми помыслами… И надо воздать должное многим из нас, господа, без всякой ложной скромности. Не взирая ни на что, мы при всякой возможности, по всякому поводу, сколько-нибудь вызывающему на размышления, будь то посыпка тротуаров песком или переделка мостовых, и даже просто собравшись в тесном, но дружеском кружке, стараемся, в пределах, правда, скромных, упражнять наши языки, памятуя, что они без костей и даны человеку во славу его и на пользу общественную. Так позвольте же мне, господа, предложить тост за всех не праздно болтающих и пожелать, чтобы поскорее наступил тот радостный день, когда мы, гордые сознанием силы своего красноречия и не пугаясь никаких теней, дружной могучею толпой наполним колонную залу «Эрмитажа», и перед закускою, как один человек, свободно воскликнем: «Да здравствует разум!»

Эта прочувствованная и блестяще сказанная речь, значительно потерявшая, конечно, в передаче автора, произвела потрясающее впечатление. Маленького толстяка чуть не задушили в горячих объятиях. Все дамы с Марьей Ивановной во главе подходили к нему, чтобы пожать его пухлую руку, и пили за его здоровье.

Марья Ивановна сияла от удовольствия, что у нее в доме произнесена была такая прелестная речь и говорила многим, что эту речь хоть бы сказать самому Гамбетте, если бы он был жив. У всех приподнялось настроение, лоснились щеки и блестели глаза и от оживления, и от выпитого вина. Иван Иванович хоть и завидовал, признаться, успеху толстяка, но спокойно ждал минуты и своего торжества, когда он скажет о влиянии женщин. А пока он находился сам под сильнейшим влиянием лафита и внушительных форм соседки и, щуря свои замасливавшиеся глазки, шептал, что юное сердце может биться и в груди пятидесятилетнего человека, причем, хитрец, не моргнувши глазом, сбавил себе целых пять если не семь лет.

А Евлампия Михайловна, забывшая о «чайной каторге» вблизи то красневшего, то бледневшего юноши и легкомысленно приписывающая такие внезапные перемены тайной влюбленности робкого молодого человека, уже спрашивала его, играя глазами, «был ли он влюблен?»

И, получив категорический и несколько резкий ответ, что не был и никогда в жизни не влюбится, Евлампия Михайловна, чтобы тронуть сердце этого бестолкового юноши, отвалила ему на тарелку такую громадную порцию пломбира, что несчастный только ахнул, а сама она испуганно взглянула на Марью Ивановну.

VII

Когда все затихли немного, занятые пломбиром, поднялся новый оратор — и опять господин почтенного возраста с приятным и в то же время слегка лукавым выражением на своем добродушном, елейном лице «простыни-человека», которому доверчиво клади пальцы в рот — не откусит, так как у него во рту зубов почти не было.

Ласковым высоким тенорком, лишенным какой бы то ни было торжественности, словно бы он говорил у себя дома, в халате, господин начал, поглаживая свою седую бородку: