По шумама и горама (1942)
Шрифт:
Пусто.
Так, ее спальня налево.
Тоже пусто. И вообще весь второй этаж пустой. Тихонько, на цыпочках, чтобы не скрипнула ступенька, спустился вниз, к гостинной.
Тихо-тихо нажал на ручку, медленно открыл дверь…
На меня смотрел ствол пистолета.
Милица держала его двумя руками, целясь мне в лоб и была чертовски соблазнительна: в шелковом халате шоколадного цвета, из-под которого выглядывал кружевной пеньюар, с нахмуренными бровями и стрижкой под мальчика, сменившей дурацкие кудряшки.
Я
— Ты меня совсем забыла?
За долю секунду настороженность и готовность застрелить грабителя сменилась яростью и готовностью убить беглого любовника. Фурия отбросила браунинг и метнула в меня первое, что попалось под руку — книжку с журнального столика. Хорошо хоть не очень толстую, и хорошо, что не пистолет, он тяжелый…
— Где ты шлялся, мерзавец? — зашипела она рассерженной кошкой и вскочила, но при этом распахнулся халат и в разрезе мелькнула грудь. — Опять город спасал?
— Весь мир! — грохнулся я на колени. — Честное слово! Я рвался к тебе! У меня кончился бензин! Спустило колесо! Не было денег на извозчика! Меня увезли в Сплит! Призвали в армию! Украли документы! Случилось землетрясение! Ужасное наводнение! Саранча! Это не моя вина, клянусь богом!!!
Я дополз до нее, обнял изумительные бедра и уткнулся лицом в дрожащий живот.
Милица хохотала.
— Ой, Владо, как ты красиво врешь!
Отсмеявшись, Милица загнала меня в ванну, а потом, даже не дав толком вытереться, затащила в постель и нельзя сказать, что я сильно сопротивлялся, тем более, что следующие полчаса были прекрасны.
— Зачем ты покрасил волосы? — она потрепала меня по голове. — Это как-то связано с летними событиями?
— Эээ… с какими именно?
— Тут шарахались немцы, гестаповцы, выспрашивали всех, не знают ли одного молодого человека и показывали среди прочих твои фотографии, — Милица повернулась и приподнялась на локте, отчего ее грудь коснулась моего бока.
Вместо ожидаемой реакции внизу живота противно заныло.
— Ну-у, так, — как можно более неопределенно протянул я. — Скажем, у меня были неприятности с немцами.
— А у них с тобой? — она провела пальчиком по шраму от плевельской пули. — Ты же сам немец.
— Увы.
— Ты храбрый мальчик, — она поцеловала меня и печально вздохнула.
— У тебя все хорошо?
— Да.
— Ты не выглядишь счастливой.
— Ты не поймешь, ты еще маленький.
— Это я-то маленький? — меня от такого наезда вдруг пробило доказать обратное. — А ну-ка, повернись на живот!
— Зачем? Ай! — взвизгнула Милица, когда я повернул ее сам и улегся сверху.
— Что ты делаешь? Нет! Ай! Противный мальчишка! Ай! Нет!
— Что «нет»?
— Не останавливайся! — она сгребла простыню в комок и сжала ее в кулаке.
— Так я маленький?
— Нет!
— Что «нет»?
— Не… ма… лень… кииииии!
После финальных криков она полежала ничком,
Отдышавшись, я придвинулся и положил голову ей на бедра, почти касаясь носом живота.
— И все-таки, Мила, ты не выглядишь счастливой.
— Ты не поймешь, ты не серб, ты немец.
Я чувствовал, что ей надо выговориться и рискнул:
— Я русский.
— Рауш? Вальдемар Рауш русский?
— Ну, так получилось. У нас вообще много фамилий нерусского корня.
— Все равно, не лезь не в свое дело, мальчик. Там такие люди, что сотрут в порошок.
— Ой, ладно, некоторые пытались, — скромно заметил я. — Пока не вышло.
Милица затянулась, затушила сигарету и оценивающе прищурилась на меня. А потом ее прорвало — и национальное унижение, и прежние любовники, оказавшиеся трусами, и потеря источников существования, отчего она вынуждена жить на содержании у Милана Ачимовича.
— Кого? — ахнул я.
— Да-да, того самого.
Вот это номер, значит, кругломордый — это министр внутренних дел в правительстве Недича. А Милица продолжала — и о том, как офицеры массово сдавались, и как те, кто ушел в четники, договаривались с немцами, и по всему ее этот позор волновал не на шутку. От таких новостей я даже потянулся к зажигалке, но увидев на пачке надпись «Сегединская роза», вспомнил Верицу:
— Скажи, а твоя сестра нашлась?
— Была у четников, в Пожеге.
— До ноября? — чуть не прокололся я. — А потом?
— Ты и это знаешь? Ну да, о взятии Пожеги и Ужице трубили все газеты. Потом… Потом эта дура нашла какого-то немца, кажется, майора, и, кажется, из гестапо. Сейчас живет недалеко от Теразии.
В целом, Милица была сильно не в восторге от происходящего — и от вертихвостки-сестры, и от оккупации, и от бездействия четников, и от правительства Недича, и тем более от немцев.
— Все рассыпалось месяц назад, когда Милан приехал из Крагуеваца, — приткнулась она мне под плечо. — И расхвастался, что у него были переговоры с Михайловичем. А когда я удивилась, сказал, что Михайлович и с немцами договаривался, и даже показывал какие-то бумаги.
— А ты можешь снять с этих документов копии?
Милица скинула мою руку и отодвинулась:
— Ты коммунист?
Но спросила не угрожающе и не испуганно, а скорее даже утвердительно.
— Да упаси бог! — возразил я и в подтверждение показал крестик. — Видишь?
— Вижу, — не очень-то поверила Милица и глянула на часы. — Ой, собирайся, скоро вернется Сайка!
— Да пусть, что она, меня не видела?
— Нет-нет, потом за мной заедут, собирайся.
Пока я приводил себя в порядок, Милица успела накрасить глаза и губы и пристегивала чулки к поясу. Увидев у меня в глазах алчный огонек, выставила вперед руки, но тут зазвонил телефон.