По следам Карабаира Кольцо старого шейха
Шрифт:
Затем наведаешься в переулок Псыжский, дом 5. Возможно, ювелир Чернобыльский вернулся. И от него, и от Паритова здесь тебе нужно только одно: к кому они ездили в Дагестан, у кого бывали — адреса, фамилии, имена. Проверишь их всех...— Я напишу письмо начальнику Дагуправления. Когда-то мы встречались в Москве, на курсах. Нужно проверить там ио картотеке всех, у кого были с визитами Чернобыльский и Паритет. Возможно, это совпадение, что они оба туда подались, а, возможно, и нет. Словом, выясни, что сумеешь,— нолная тебе свобода действий. Если понадобится больше трех дней,— телеграфируй или позвонн.
—
— Да. Я договорился с Гоголевым. Иди. А мы с Вадимом Акимовичем — в издательство.
Художник черкесского книжного издательства, довольно молодой, лет тридцати-тридцати двух щеголеватый мужчина с холеным лицом и манерами, претендующими на изысканность (он даже говорил как-то особенно, растягивая слова, несколько нараспев) усадил их по обеим сторонам огромного, как кровать, двухтумбового письменного стола, заваленного набросками, ватманом, раскрытыми книгами, баночками с гуашью и прочими рисовальными принадлежностями, и, картинно подперев подбородок согнутай в локте рукой с белыми пухлыми пальцами, заговорил:
— Мне сказал директор, кто вы, э-э... так что, понимаю, я полностью в вашем э-э... распоряжении. Чем могу служить, если не секрет?
— Секрет,— строгим тоном ответил Жунид. Ему сразу не понравился этот человек, который явно кого-то изображал, видимо, думая, что он, как представитель искусства, должен отличаться от простых смертных.— В том смысле секрет, что наш разговор должен остаться между нами.
— Ну, разумеется, разумеется э-э.... Простите, как вас величать?
— Можно по званию,— невольно повторяя суховатый тон Жунида, сказал Дараев.— Я капитан, мой коллега — майор...
— Прекрасно э-э... Я слушаю вас, товарищ майор.
Шукаев молча извлек из нагрудного кармана кителя пакетик и достал из него сложенный вдвое потрепанный, с наполовину смытыми буквами, оборванный и обгоревший по краям листок из книги.
— Посмотрите внимательно. Это — на черкесском языке, бумага сравнительно нестарая, значит, книга издана у вас не более двух-трех лет назад. Судя по отрывочным фразам, которые можно прочитать,— они не совсем стерты,— страница вырвана из детской книжки или хрестоматии. Вот здесь, сбоку, край какого-то рисунка — не то огромное крыло, не то лапа, не то еще что-то...
— В чем, собственно, моя миссия? — убрав со стола руки, точно боясь прикоснуться к лежавшему перед ним обрывку бумаги, спросил художник.
— Помогите нам установить, из какого издания этот листок,— сказал Дараев.
— Причем, имейте в виду, что дело связано с убийством,— жестко добавил Жунид.— Страница эта служила пыжом в патроне.
С художника в момент слетел весь его лоск, и надменно-скептическое выражение лица сменилось неподдельным испугом.
— Я что же... я, конечно...— он для чего-то встал, потер руки, опять сел и, взяв лупу, обычную принадлежность графика, работающего в технике первого рисунка или граттографии [44] , принялся внимательно рассматривать листок.
44
Граттография —
Прошла минута, другая. Дараев вытер платком вспотевший лоб.
— Не припоминаете? — не выдержал он. Художник, не отвечая, еще несколько секунд изучал листок, потом торжествующе выпрямился и, захихикав, снова начал манерничать пуще прежнего.
— Вам повезло, э-э-э, дорогие мои. Вы напали на человека, которому не занимать зрительной памяти. А уж если рисунок — мой, так тем более. Я свой штрих узнаю из тысячи...
— Неужели вы?..— Жунид с недоверием и надеждой посмотрел на художника. В эту минуту он был готов простить ему все — и франтоватую внешность, и чисто выбритые полные щеки, и покровительственный тон.— Неужели вы... вспомнили?
— Вспомнил — не то слово,— продолжал тот свои хвастливые разглагольствования,— Я просто узнал. «Родная речь» для IV класса черкесской школы. Издана год назад, примерно в августе сорокового. Да... год назад... подумайте — еще войны не было...
— Вы нас простите,— сказал Жунид,— великое, конечно, вам спасибо, но... но мы должны иметь хрестоматию, чтобы не было и тени сомнения.
— О! Понимаю, понимаю, э-э. Одну минутку,— он вскочил, походкой балерины на пуантах прошествовал через всю комнату и открыл книжный шкаф. Поковырялся в нем, брезгливо отставляя мизинец, когда рука его касалась пыльных корешков книг.
— Вот, пожалуйста!
Жунид взял учебник, стал лихорадочно листать.
— Позвольте... Так, дальше, дальше — вот! Видите. Принесите-ка ваш замызганный лист. Совпадает? Совпадает. Рисунок к басне «Орел и- Курица». Это — огромное крыло, чувствуете? Остальное сгорело.
— Чувствую.
— Честно говоря, мы не надеялись на такую удачу,— с восхищением сказал Дараев.— Память у вас действительно редкостная.
Прощаясь, Жунид уже безо всякого предубеждения пожал вялую белую руку художника. «Вот и верь после этого первому впечатлению,— подумал он.— Так, вроде бы, скользкий какой-то, а дело свое, видимо, знает неплохо...»
— Что теперь? — спросил Вадим Акимович, когда они вышли из издательства и присели на скамейку в сквере напротив.— В адресное бюро? Но там нет сведений, в каком классе учится тот или иной ребенок.
— Да, ты прав,— озабоченно ответил Щукаев.— И все же мы должны что-то придумать. Что, собственно, нам нужно? Нам необходимо выяснить, у кого из четвероклассников Черкесска в «Родной речи» вырвана страничка. Так?
— Нет. Не так. У кого из пятиклассников. Хрестоматия выпущена на сороковой-сорок первый учебный год, а он уже кончился. Значит, этот ребенок уже в пятом.
— Хорошо. Согласен. А что, если мы...— Жунид потер лоб — жест, который везде и у всех означает одно и то же.— А что если...
— Ну?
— Не нукай. Я знаю, что делать. Ты побываешь во всех десяти школах города, в каждой из них — примерно по три — по четыре пятых класса, значит, четыреста детей. Свяжешься с учителями, пусть соберут ребят на обмен учебников в определенные дни. Скажем, сегодня — пятые классы. У них там такой порядок — прошлогодние учебники они сдают, новые или подержанные получают с денежной доплатой.