По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Кешоков Рашид Пшемахович

Пусть киоскер открывает каждую «Родную речь для IV клас­са на семьдесят восьмой странице, если она вырвана,— на заметку этого парня.

— Или девчонку.

— Что? Какую девчонку?

— Ты же не знлешь, кому принадлежит книжка — маль­чику или девочке.

— А-а-а. Ну, да. Я не сообразил, о чем ты.

— Стареешь.

— Ну, пойдем,— вставая, сказал Жунид.— Кстати, у меня тоже есть новость.

— Какая?

— Третьего дня по моей просьбе были подняты дела за третье мая. По городу... В полдень с базарной площади был угнан мотоцикл с коляской.

Дараев укоризненно покачал головой.

— И ты столько времени молчал?

— Семен Дуденко занимался этим. Я не хотел тебе го­ворить, пока все не выяснено. Чего зря болтать. Похитителя не нашли. Машина была брошена на шестом километре...

— То есть в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от опушки

леса, где Итляшев встретил тех троих?

— Да, и если мы с тобой правы, они добрались к мосту раньше, чем туда приехали на подводе Барсуков и Кумратов. Где-то в районе моста они и совершили убийство.

— Труп Кумратова сразу бросили в сырой раствор, а Барсукова протащили дальше и утопили в реке...

— Точно, доктор Ватсон. Во всяком случае — иного объяснения я пока не вижу. Все, вроде бы, укладывается... Однако до убийц мы с тобой еще не добрались... Действи­тельно, стареем, наверно.

12. ОСОБНЯК НА ОКРАИНЕ ДЕРБЕНТА

«Осколки разбитого вдребезги». Ранний визит. Биог­рафия, в которой все похоже на сказку из «Тысячи и од­ной ночи». Разговор в кунацкой. «Катрантун таниятун», по арабски— «вторая капля». Арсен Сугуров и шейх Омар.

Дербент сороковых годов — шумный, типично кавказский многоязычный город, в ту пору еще хранил следы старины в виде допотопных кирпичных строений в один или два этажа, возведенных когда-то русскими купцами, обосновавшимися на юге, в виде холодных сероватых зданий с узкими окнами — бывших казарм, где размещались прежде солдаты колониаль­ных войск Российской империи, нескольких полуразрушенных мечетей с обвалившимися минаретами, откуда муэдзины теперь уже не призывали мусульман на молитву мечети действую­щие если и были, то существовали тайно, и немногие их слу жители тайно же собирали на молитву правоверных, все больше белобородых старцев,— и научились обходиться без минарета и даже без мухараба [45] , потому что намаз совершался в обык­новенных домах или в приспособленных под межгид [46] утеп­ленных сараях — Советская власть не жаловала никакой ре­лигии — ни христианской, ни магометанской Молодежь в ней и не нуждалась, а вот старики не могли так легко отрешиться от представлений, которые впитали с молоком матери. Прав­да, перед войной ревнители ислама уже так тщательно не скры­вали своей приверженности к аллаху, кое-где даже поговари­вали об открытии вполне официальных мечетей, но дело до этого не дошло Однако бывшие муллы, хаджи и шейхи окон­чательно не потеряли куска хлеба их — кто по убеждению а кто по укоренившейся привычке — приглашали на свадьбы и похороны к ним обращались за помощью и советом особенно люди пожилые больные и увечные, почему-либо не нашедшие успокоения в учреждениях иного рода — в канцеляриях, ам булаториях и собесах. Остаткам магометанского духовенства, ушедшим, так сказать, «в подполье», оставалось только одно — насколько возможно, цепляться за своих немногочисленных прихожан, ибо потерять их означало потерять источник сущес­твования, а, если последнее все-таки случалось, искать иных, далеко не всегда законных доходов

45

Мухараб — возвышение для муллы в мечети.

46

Межгид — мечеть.

Новый Дербент, город растущей промышленности, рыба­ков и докеров, город новой национальной культуры и искус­ства, жил своей напряженной жизнью, в бодром ритме кото­рой не было места зловещим теням прошлого, и они не ом­рачали его будней. Но по укромным углам, в паутине и пыли, еще гнездились, скрываясь от дневного света, «осколки раз­битого вдребезги» — затаившиеся клерикалы, приверженцы зеленого знамени, под которым они так и не сумели собрать в свое время фанатичных воителей газавата [47] , не сумели склонить горцев к союзу с милой их сердцу Оттоманской Портой. Все это было в прошлом, и, если два десятилетия назад кто-то верил еще в чистоту помыслов приверженцев ислама, то теперь легковерных почти не осталось. Оказавшиеся по существу не у дел муллы и шейхи либо превратились в жал­ких побирушек, либо скатились в болото

уголовщины, даже не пытаясь прикрываться личиной поборников истинной веры.

47

Газават священная война мусульман против неверных.

Некоторые из них жили вполне безбедно, хотя нигде не работали; конечно,— на окраинных улочках старой части го­рода, подальше от шумного центра, где все на виду, жили тихо, не обращая на себя внимания, стараясь понапрасну не мозолить людям глаза и во всем следуя древней лакской пословице: «Овечий язык ешь, а человечьего берегись». От­сюда — и высокие каменные или глинобитные заборы, и массивные, окованные железом калитки с оконцем-глазком, запирающиеся на крепкие засовы, и громыхающие во дворах цепями откормленные злобные волкодавы.

В калитку одного из таких дворов ранним июньским ут­ром сорок первого года постучался мужчина в горской папа­хе из золотистого курпея, гимнастерке из старого сукна, порядком потертой, давно, как видно, не стиранной, и в та­ких же галифе, вправленных в сапоги. Смуглое лицо его с тонкими щегольскими усиками на верхней губе, выражало туповатое почтение и затаенный страх, когда он, после не­которого колебания, три раза, с равными промежутками, стук­нул в калитку костяшками пальцев.

Во дворе звякнуло, послышалось глухое рычание. Муж­чина в папахе постоял, вороватым взглядом окинул пустой узенький переулок, спускающийся под гору, и постучал еще раз.

Приоткрылось с той стороны круглое маленькое отверс­тие в калитке, и на раннего посетителя глянул выцветший, в красных прожилках, старческий глаз.

— Ты? — спросил после долгой паузы дребезжащий глухой голос.

— Я, святой отец. Впусти с миром,— робко ответил посетитель.

— Входи.

Закрыв калитку на засов, встретивший раннего гостя старик в длинном до пят шелковом халате и расписных мяг­ких чувяках, с белым тюрбаном на голове, ворчливо пробор­мотал что-то и показал костлявой рукой с сухими белыми пальцами на посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому.

— Иди вперед,— без малейшего акцента сказал по-рус­ски старик, легонько толкнув в спину явно оробевшего ви­зитера.

Тот покорно повиновался, с любопытством рассматривая двор и постройки. Все тут было крепко, надежно, с запасом.

Полутораэтажный дом из желтоватого кирпича с затей­ливыми украшениями и полумесяцами на пилястрах, крытый круглой старинной черепицей. В форме оконных рам, дверей, крашеных, видимо, давно, но чистых и аккуратных, мелких кирпичных деталях наружных подоконников и наличников чувствовалось тяготение к восточному великолепию, ограни­ченному, однако, скромными размерами постройки и почер­ком мастера, которому явно не доставало чувства меры и пропорций — домик вышел приземистый, кряжистый, и ему вовсе не шли все эти тяжеловесные излишества. Построен он был, пожалуй, лет сто назад, судя по раскрошившемуся кое-где кирпичу и позеленевшей черепице, но содержался в полном порядке.

Сразу за домом виднелась длинная беленая постройка из туфа с подслеповатыми арочными окошками под самой застре­хой — не то сарай, не та амбар,— а еще дальше — зеленел сад — груши, айва, урюк.

— Мир дому твоему, Омар Садык,— остановился гость у порога.

— Входи,— так же сухо, фальцетом повторил хозяин.

Большая кунацкая, куда Омар Садык проводил человека в папахе, представляла собой классический образец помеще­ний такого рода. Вошедший осторожно переминался с ноги на ногу, не зная, как вести себя среди этой роскоши. Насто­ящий персидский шелк расшитых подушек, турецкий орнамент огромного ковра, покрывающего всю заднюю стену, увешан­ную серебряным оружием — был тут и строгий с коричне­вой рукояткой кабардинский кинжал, и кривой ятаган с уши­ренным косым клинком — страшный нож янычар, и сверка­ющая насечками nq серебру ножен настоящая кубачинская сабля. Пол устлан циновками, сбоку, у стены — инкрустиро­ванный мавританский столик, на котором стояли кальян и искусной работы бронзовый кувшин для вина с шишаком-крышкой, откидывающейся на шарнире. В углу, у окна, в огромной фарфоровой вазе, расписанной миниатюрами, изобра­жающими сцены из жизни сераля [48] , рос куст лимона.

48

Сераль — гарем.