По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Кешоков Рашид Пшемахович

Он позвонил и отдал распоряжения дежурному. Органи­зация ревизии, опись и конфискация поручались лейтенанту Абдулу Маремкулову. Заведующего ювелирным ларьком те­перь можно и не приглашать: он ему больше не нужен.

Паритова опять заплакала.

— Успокойтесь. Выпейте еще воды и садитесь — пи­шите.

* * *

В тот же день все Черкесское управление НКВД и угро­зыск, кроме дежурного взвода, провожали лейтенанта Семе­на Родионовича Дуденко на фронт. Рапорту его был дан ход гораздо скорее,

чем предполагал Жунид.

Семен получил утром повестку и, не застав в управле­нии ни Шукаева, ни Дараева, ни Сугурова — они уже уеха­ли к Чернобыльскому,— стал собираться.

Вещмешок с запасом еды на дорогу и парой белья, план­шет, проездные документы и продовольственный аттестат — вот и все сборы.

Бравый, сияющий, в лучшем своем обмундировании, с серой скаткой через плечо, он стоял сейчас на перроне, за­пруженном людьми, в окружении своих сослуживцев.

— Ну, что пожелать тебе на прощанье, Сеня? — сказал Жунид, впервые так назвав своего подопечного, и Дуденко порозовел, поняв и оценив это простое, почти отеческое об­ращение.— Бей фрицев как следует... не забывай нас. Может, и мы долго не засидимся. .

— Семен не подкачает,— сказал Гоголев,— он парень, что надо. И кавалерист отменный... Конной разведке такие нуж­ны...

— Как ребята в твоем взводе? — спросил Вадим Акимо­вич.

— Еще не знаю,— ответил Дуденко.— Вроде, нормальные ребята. Все молодые. Рассыпались тут по перрону. Проща­ются...

Было все, что полагается в таких случаях. Шум, смех, слезы. Девушки в белых платьях с букетами цветов в руках, запах сена и лошадиного пота из специальных вагонов с обо­рудованными заранее стойлами, оркестры, среди которых выделялась своей синей формой музкоманда милиции.

Состав из теплушек, на дверях которых мелом было на­писано: «Вперед, на врага!», «За Родину!», «Смерть фашиз­му!»,— стоял на втором пути. Весь перрон, первый путь и платформа между вокзалом и эшелоном, до отказа забиты толпой, возгласами, окликами, звуками сводного оркестра, нестройно, несыгранно грянувшего походный марш

Потом был короткий митинг.

Ораторы поднимались на небольшую, обтянутую красным сатином трибунку, говорили кратко, но взволнованно, без шпаргалок. Слова шли от сердца и, слушая их, каждый ду­мал о своем и все думали об одном, потому что здесь, на вокзале, совершалось событие, которое касалось всех, всей страны — люди шли на войну.

Геннадий Максимович Воробьев, открывавший митинг, дал слово Гоголеву.

Виктор Иванович пожелал всем счастливого пути, пере­дал наказ тех, кто пока остается,— гнать зарвавшегося вра­га прочь с нашей земли. От управления уезжало еще пять человек, кроме лейтенанта Дуденко, и Гоголев, назвав всех поименно, заканчивая свою маленькую речь, сказал:

— ... Мы в них уверены. Сегодня мы посылаем фронту самых молодых, самых умелых, все они — отличники боевой и политической подготовки, великолепно сдали нормы ПВХО и ГТО, имеют значки «Ворошиловский стрелок», отличные кавалеристы...

До свиданья, дорогие товарищи, друзья, кол­леги. Счастливой дороги — удачных, победных боев вам!

Когда митинг кончился и старый станционный колокол медно и протяжно дал третий звонок, толпа устремилась к теплушкам. Полетели в воздух цветы, напутствия, последние пожелания...

Жунид, Вадим и Арсен уже попрощались с Семеном, который стоял в проеме открытой двери вагона и махал им фуражкой. Его провожали только друзья. Родных у него не было, девушки еще не завел.

Поезд медленно тронулся и, пока он выехал за пределы станции, толпа, постепенно редея и отставая, еще тянулась за ним, трепеща лесом поднятых рук, машущих вслед эше­лону.

— Сколько еще будет таких прощаний,— грустно ска­зал Жунид и вздохнул.

— Пойдем?

— Пойдем.

Они пошли молча. И каждый в душе завидовал лейтенан­ту Семену Дуденко.

Только возле самого управления Дараев нарушил молча­ние:

— Ты извини, Жунид, я не имел времени сказать тебе — прямо на вокзал прибежал...

— О чем?

— В театральной гримерной у Щеголевой я нашел кос­тюм, в который, по-моему, обряжался Гумжачев: халат, фес­ку, чувяки и кушак. Все это было в узле, в шкафу, за вся­ким барахлом...

— Ты передал в техэкспертизу?

— Конечно. В театре взял администратора и актера од­ного — там репетиция шла — в понятые. Изъял по форме, протокол составили...

— В этом я не сомневался,— кивнул Шукаев.— Еще что у тебя? Как Итляшев и Юсуф?

— Охотник узнал Рахмана, хотя и не сразу, Юсуф со­мневается. Бричка, говорит, быстро проехала.

— Ты им фотографии показал?

– Да.

— А как Умар Паритов?

— Поговаривают в театре, что он неравнодушен был к Улите. Впрочем, вокруг нее многие увивались.

— Хорошо. Ее допрос придется завтра вести тебе. Если успеешь, можно и сегодня. Хотя нет, дождись результатов экспертизы вещей из театра, покажи их сначала Нахову, а потом уже припрешь к стенке Улиту. Она клянется, что не знает Хапито... В общем, не мне тебя учить.

На город опустились лиловатые летние сумерки. Небо было бледно-сиреневым, а дома, крыши, станционные пакга­узы, тянувшиеся вдоль улицы, по которой они шли, уже потеряли резкость очертаний, окутались вечерней мглой.

— Мне что делать сегодня, Жунид Халидович? — спро­сил Арсен.

— Сейчас возьмешь на завтра два билета до Дербента. По-моему, одиннадцатичасовым нам удобнее. В девять я с Гоголевым должен быть у Геннадия Максимовича.

— Интересуется секретарь? — спросил Вадим Акимович.

— Да. Торопит.

— Хорошо Семену,— мечтательно заметил Сугуров.

— Да-а-а...

— Ну,— остановился Жунид у поворота улицы.— А теперь я вас покину.

— Далеко, если не секрет? — Дараев сказал это шутливо-поддразнивающим тоном безо всякого умысла, но Жунид мгновенно покраснел и благословил темноту: смущения его никто не мог видеть.