По следам кочевников. Монголия глазами этнографа

Рона-Таш Андрас

При музее истории религии есть небольшой флигель, переполненный статуями будд, расставленными в художественном беспорядке. Говорят, что группа золоченых статуй была сделана в 20-х годах в Польше, Третий по исторической ценности памятник монгольской архитектуры в Улан-Баторе — бывший дворец богдо-гэгэна, находящийся по соседству с двумя монастырями. Получаем разрешение посетить этот дворец. Он состоит из летней и зимней резиденции. Летняя резиденция построена в стиле императорского дворца в Пекине, возможно теми же китайскими зодчими. В период монгольской автономии здесь помещалось правительство богдо-гэгэна. Перед входом возвышается нечто вроде триумфальной арки, а за ней на небольшом постаменте красивый каменный лев. На створках дверей изображены буддийские святые заступники. Архитектурный ансамбль окружен высокой кирпичной стеной. Проходя через привратное здание,

попадаешь в первый сад, замкнутый с четырех сторон одноэтажными строениями. Все сделано в китайском стиле: решетчатые окна, крытые галереи. Против привратницкой стоит второе здание, через которое посетитель попадает в главный сад, также окруженный одноэтажными строениями. Яркие балки кровли опираются на раздвоенные концы раскрашенных столбов. Со стороны сада затейливая деревянная решетка образует парапет. Кровля покоится на сложной системе балок. Плоская часть крыши состоит из параллельно уложенных черепиц, наподобие бамбуковых труб. Ребра, выступающие за конец стены, украшены изображениями человеческой головы. На коньке крыши выстроились в ряд фигуры зверей: льва, дракона, рыбы и слона, В помещении дворца небольшой музей: художественная мебель последнего богдо-гэгэна, домашняя утварь, коляска. В средней комнате главного здания возвышается парадный трон. Его спинка позолочена и разукрашена монгольскими мастерами.

По сравнению с летней резиденцией и ее внутренними садами зимний дворец выглядит простым будничным зданием. Остальные строения дворцового ансамбля не сохранились.

В одном из залов дворца обнаруживаю замечательные картины, принадлежащие кисти известного монгольского живописца Марзан-Шараба. На одной из картин художник запечатлел старинный дворец с высоты птичьего полета; ансамбль дворцовых зданий был раз в пять больше современного. В дворцах, примыкающих к сохранившимся строениям, — целый лабиринт хозяйственных и подсобных помещений.

На картине увековечены жанровые сценки: кормление птиц, запрягание лошади, лама на велосипеде, шаман с бубном, дерущиеся кумушки, китайцы, торгующие мукой, молящиеся ламы, влюбленные парочки, пестрая, красочная толпа заполняет улицу. В живописи Марзана много сатиры, недаром народ прозвал его «Шутником».

Жизненный и творческий путь великого монгольского художника поучителен. Родился он в 1866 году в семье бедного арата, на территории, входившей тогда в состав Дзабханского аймака (теперь она отошла к Кобдоскому).

До 20 лет Марзан пас скот вместе с отцом… и рисовал. К 1886 году он переселился в столицу, чтобы найти работу. Марзан показал свои рисунки столичным ламам, и те отметили талант юноши. Они стали давать ему работу. Марзан разрисовывал хоругви, писал изображения святых. При одном из столичных монастырей, Цзун-хуре, постепенно возникает небольшой кружок художников, в который входили Джугер, Цэнд, Гэндэн. С ними Марзан создавал позднее часть своих крупных полотен. Художники, сгруппировавшиеся вокруг Марзана, переняли манеру и технику мастера, и кружок развился в самую выдающуюся школу монгольской живописи. Марзан непрерывно совершенствовал свое мастерство, познакомился с европейскими и китайскими художниками. Первый большой этап его творчества совпадает с периодом автономии. Из европейских художников Марзан-Шараб более всего напоминает Брейгеля. Очень возможно, что Шараб был знаком с картинами этого голландского мастера. Но истоки его стиля надо прежде всего искать в китайской живописи. Из нее он черпает эпическую композицию и манеру изображения людей. В первый период в картинах Шараба Восток соприкасается с Западом, но это не вносит эклектики в его типично монгольскую живопись. Острая наблюдательность художника нашла отражение в его пейзаже. Шараб любит изображать маленькие, независимые друг от друга жанровые сценки, наблюдаемые с высоты птичьего полета. Из его больших произведений наибольшей известностью пользуются картины, написанные для монастыря Гандан и других: «Танцы цам», «Праздник Майтрей», «Дворец богдо-гэгэна» и, две монументальные картины, написанные вместе с учениками: «Дойка кобыл» и «Один день монголов».

Часами просиживал я в музее перед двумя последними картинами, фотографируя их, зарисовывая детали, записывая объяснения, за которыми обращался к знакомым, сотрудникам и случайным посетителям музея, а иногда даже к уборщицам. Ведь изображенная художником жизнь была обычной для всех. Обе картины, собственно Говоря, представляют собой одно целое. В них художник увековечил сценки из монгольского быта. Так «Дойка кобыл» изображает праздник кумыса, а «Один день монголов» вмещает огромное количество будничных событий. Композиционно

картина состоит из крохотных, часто не связанных между собой сценок, в которых действуют изображенные в реалистическом жанре люди. Если отдельные эпизоды не умещались в отведенные им рамки, художник писал продолжение рядом. Так, например, середину первой картины занимает охотничья сценка. Даже в мельчайших эпизодах Шараб стремился ввести комический элемент. Вот охотник навьючил на лошадь убитых тарбаганов, а сам присел за кустом и целится в лису; в это время сурки лезут на лошадь, чтобы стащить мясца, но охотник их не замечает. На заднем плане собаки преследуют тарбагана, а лисята беспечно резвятся около взятой охотником на прицел матери. Продолжение сцены рядом: охотник возвращается домой верхом на коне, у седла висит подстреленная дичь; босая жена склоняется перед ним в низком поклоне; из дымового отверстия стоящей на заднем плане юрты вьется дымок, свидетельствующий о том, что под котлом уже зажжен огонь. Перед юртой играет сынишка охотника, в тени собака грызет брошенную ей кость.

Даже мельчайшие эпизоды у Шараба полны динамики. Вот купальщики вспугивают стаю диких уток, поднявшуюся над озером; на берегу двое мужчин тащат в воду упирающегося приятеля, а на заднем плане у опушки леса пасущие стадо ребятишки уже разделись и ждут, когда взрослые уйдут и они смогут занять их место. От внимания Шараба не ускользают мельчайшие детали. По лицам купальщиков трудно определить, кто они, но художник мастерски пишет брошенную на берегу одежду, и сразу догадываешься, что купаются в озере ламы.

В «Дойке кобыл» запечатлены детали праздничных обрядов. В правом верхнем углу мчатся два всадника с красными маньчжурскими колпаками на головах, В руках у них странные деревянные палки, состоящие из рукоятки, украшенной развевающимися лентами с девятью дощечками. На луке седла прикреплена жердь, продетая в ручки деревянной бадьи с кумысом. Всадники окунают в белеющий кумыс девятиконечную рукоятку и разбрызгивают его вокруг себя, принося жертву духам земли, гор и вод в память о Чингис-хане и его сыновьях. Обряд опрыскивания кобыльим молоком — «тост кумысом» — распространен среди монголов с древних времен. В Хадхале один дарахат показал мне свою ревниво сохраняемую девятиконечную лопаточку и объяснил, что число девять счастливое.

Девять концов символизируют повторяемость действия: каждый взмах руки умножается на девять.

Великий шутник даже в самых торжественных сценах пользовался случаем состроить гримасу ламам, посмеяться над ними. В центре картины изображены три большие юрты. Откинутые входные циновки позволяют видеть, что делается внутри. В средней большой юрте сидят в ряд ламы. Центральное место занимает главный лама в желтом, застегнутом спереди кафтане, из-под которого видно красное одеяние. Перед ламой на низком столике лежат священные тексты на табличках. В одной руке у него символ молнии, украшенный ленточками, в другой — колокольчик (так обычно изображают Вечного Будду). А вот и золоченый череп-чаша. Двое лам ожесточенно бьют в литавры, а третий — в большой бубен. Тут Шараб не мог удержаться от шутки и показал, как лама с бубном ударом ноги опрокинул сосуд с кумысом, вылившимся на землю.

Шараб с большим мастерством по-разному обыгрывает одну и ту же тему. Главная тема средней сцены — праздничный пир лам. Здесь нет двух похожих друг на друга лам, но Шараб часто и охотно высмеивает жадность монахов. Вот и здесь последний в ряду лама, отвернувшись, изрыгает поглощенные в чрезмерном количестве яства.

К центральной группе юрт со всех сторон стекаются на праздник люди; некоторые уже треножат лошадей — и Шараб прекрасно, знает, как стреножить верховую лошадь: все способы он и показывает на картине. Другие только еще сходят с лошади. По сбруе и виду коней можно заключить, что собираются богачи. Поодаль в тени юрты слуга набивает длинную трубку; он не проявляет интереса ни к ламам, ни к господам, все это пышное празднество не для него.

Художник фиксирует многочисленные этнографические подробности. Почти с научной точностью изображен процесс дойки: различные способы привязывания кобылиц, движения доильщиц, их позы; не забыт и жеребенок, которого приводят к не подпускающей к себе кобыле. Хороши и другие сцены, связанные с коневодством: холощение жеребцов, стрижка и т. д. При этом художник во все вносит комический элемент, в каждой сценке есть что-нибудь смешное: ссорящиеся женщины, брыкающая мужчину или сорвавшаяся с привязи лошадь. Чтобы показать детали седла, Шараб изображает лошадь, сбросившую всадника. Разлетаются все части седла, лука, чепрак, стремена, и можно их рассмотреть по отдельности.