По следу Саламандры
Шрифт:
— Это уже не так–то легко представить, — заметил сэр Реджинальд.
— А уж показать–то и вовсе беда как трудно. Вы уж поверьте мне на слово.
— Мне ничего не остается.
— Так и поладим, сэр. Так что же мы увидим, когда эта штука, измеряемая длиной, шириной, высотой и глубиной, пройдет через наш мир? — Здоровяк допил и отставил бокал, и бармен немедленно принес ему новый.
Прежде чем ответить, сэр Реджинальд проделал со своим бокалом то же самое. Абстрактные рассуждения, скорее из области геометрии, нежели мистики, а также добрая медовая вернули ему расположение духа и способность трезво мыслить.
Ужас,
— Что мы увидим? Пульсирующий шар, очевидно, — ответил он.
— Похоже, что мой клиент в вас не ошибся. Вы не только в книжках старинных разбираетесь, но и мыслите объемно! Теперь уж лучше пойдет! — искренне радовался гигант. — А теперь про луны…
— Да уж, будьте так добры, просветите меня.
— Вот теперь представьте себе еще, что Луна (светило ночное), Земля (твердь животворящая) и всякая другая планета имеют, кроме понятных нам измерений, еще и то самое неведомое нам и непонятное. И Солнце… Правда, у Солнца есть своя глубина, но она иного рода, от жара, от немыслимого давления и от особой закрутки вещества внутри. Но и оно имеет иное измерение, которое нам не дал воспринимать Исс.
— В свете вышесказанного я готов признать, что такое предположение вполне законно, — несколько уязвленный широтою познаний этого явно нижнего чина флота, чопорно заявил сэр Реджинальд.
— Именно что законно, сэр! Вы не судите меня за неученость, но я говорю то, что знаю доподлинно, ибо уверовал в это, как в основы Традиции, когда мне растолковали, что к чему.
— Хорошо, я слушаю вас.
— И вот все планеты нашей вселенной со своими лунами и солнцами проходят через миры, подобные нашему, как шар через лист бумаги… Или, лучше сказать, — через книгу, потому как миров много — как в книге листов.
— Все сложнее и сложнее, но пока понятно.
— Но только одиннадцать листов занимает в книге мироздания рассказ, который дано нам читать. Это миры, расположенные рядом и пригодные для жизни таких, как мы, а значит, сумей мы перескакивать с листа на листок — могли бы ходить в гости к антиподам своим.
— Романтический образ! — заявил сэр Реджинальд. — Предлагаю осушить бокалы за этот образ!
И на столе перед каждым появилось по третьему бокалу.
— Одиннадцать лун, сэр, — это одиннадцать трехмерных срезов…
— Проекций?
— Ага, их… Одной и той же четырехмерной луны. Но вот какая незадача. Раз во много тысяч зодиаков, уж не знаю я, каким маневром это выходит, — тут последовал характерный флотский жест двумя руками, обозначающий что–то вроде маневра «поворот вдруг», — но что–то такое совпадает в небесной машинерии! И тогда соседи наши могут бывать у нас в гостях. И бывают, если приходится оказаться в каком–то тайном месте в заветный миг. Дух захватывает от мысли, что можно очутиться в мире, где все как у нас, да не так. Интерес забирает, любопытство гложет, сэр. Да только бы погостить, подивиться и вернуться, а?
— Заманчивая перспектива для пытливого ума, — согласился действительный член Общества естествоиспытателей.
— А возврат не всегда удается. Ход в одну сторону. Только вот говорят, кое–кто не только бывал, но и возвращался, да не в день одиннадцати лун, а в простой год. Сэр Томас Сигмунд Моор вроде как бывал в ином мире и книжку написал про то.
— Доводилось. Но что–то я не понимаю, в чем связь гипотезы, что вы излагаете мне, с чудовищным катаклизмом, который описан в известной нам обоим рукописи. Извольте ближе к этой теме.
— Да, простите великодушно, сэр. Мы вот к той самой теме и пришли уже. Леди Грея Дориана пела в одной балладе очень точно об этом. — Здоровяк наморщил лоб, замычал…
Мелодию он вспомнил, но не смог воспроизвести, а слова метались под поверхностью памяти, но не складывались в строки. Он оставил попытку вспомнить балладу.
— Там слова еще есть… про вереницу бестий, что бегут из одного мира в другой в поисках своего, только им ясного счастья. А за ними гонится что–то жуткое. И всякий раз настигает, едва они начнут обживаться в новом мире. И вот они вечно скитаются, вечно ищут. А как оно их настигнет, значит, так миру всему и пропадать. Жуть как забирает эта баллада. Они–то покоя ищут, а другим всем беду несут. Да…
— Поэтические образы, — снисходительно улыбнулся сэр Реджинальд, — даются вам явно хуже, чем наглядная математика пространств.
— Правда ваша…
— Ну, так вернемся же к математике и к пророчеству. Как они сопрягаются?
— Видите ли, когда одиннадцать лун выстраиваются в линию то измерение, непонятное нам, то, что вглубь, как я по простоте его представляю, становится самым важным…
— Не понимаю, как одно из измерений может стать важнее иного?
— Ну; это просто, сэр. Вот едете вы в дилижансе. Одно измерение для вас важнее иных, Ни высь, ни ширь вас не волнуют. Гораздо важнее для вас длина пути. А вот, извольте, встретится вам другой дилижанс, и уже иное измерение вам куда жизненно важнее — достаточна ли ширина дороги разъехаться? А строим ли дом, или башню, а то и мачту — так тут уж высь — самое наиглавнейшее измерение. Иначе не смогу рассказать, и не просите. Говорю, как понимаю.
— Хорошо, вижу, трех порций нам недостанет, чтобы с этим разобраться. Так для кого же становится наиважнейшим четвертое измерение?
— Для древних богов, сэр, чудищ из глубины. Если не боязно вам слышать будет, то я скажу, как мы по–морскому называем верховного из них.
— И как же? — насторожился действительный член Общества естествоиспытателей, потому что уже знал ответ.
— Беккракер…
С силой, придавленный ветром, хлопнул ставень, свет померк, ибо сквозняк, пронесшийся, как демон, качнул газовое пламя в настенных рожках.
— Беккракер?
— Да, сэр.
— А что он такое? Чем конкретно может грозить нам визит этого нечто? Оно живое? Или оно есть природный катаклизм? Эпидемия? Катастрофа? Или все, вместе взятое?
— Горазды вы вопросы задавать, сударь. И ведь как выходит? А? На один попробуешь ответить, а сам — глядь, упустил что–то. И вроде сказал верно, а сам понимать перестал. Это так же трудно, как рассказывать, что чувствуешь, да не простые какие штуки, вроде тепла или холода, а чувство, простым словом не объяснимое, как страх неизвестного, ощущение тайны или, скажем, любовь. Начнешь разъяснять, а там вроде и не туда ушел, про другое как бы начал говорить, прислушаешься к себе, а чувство изменилось. Не превратилось в другое, а выскользнуло как–тo, как змея–рыба, которую ухватить не за что. И ответить на один вопрос нельзя без ответа на все другие и еще многие, которые не заданы.