По старой дороге далеко не уйдёшь
Шрифт:
— Что-то будет, — шепнул Куницын Ремизову.
Они сидели на одном верстаке и с нетерпением ожидали начала.
Первым предоставили слово Никанору Никаноровичу. Иван, затаив дыхание, приготовился слушать.
Никанор Никанорович подошел к столу, неторопливо разложил бумаги. Вид у него был самый будничный. Он начал тихо, но постепенно голос его набирал силу, и словно в зависимости от этого менялось выражение лица. Сейчас оно говорило только о его непреклонной воле. Повернувшись туда, где сидело начальство, он, казалось, забыл о собрании. Это тотчас заметил Уверов.
— Говорите для всех, — прервал он Кочкарева и
Кочкарев повернулся лицом к собранию и стал говорить об успешной летней работе и встретившихся трудностях. Потом прикрыл глаза, собрался с мыслями и заключил:
— Залог успеха всех наших дел — дисциплина. А у нас товарищи иногда вступают со мной в пререкания. Я думаю, — он ощупал глазами каждого из присутствующих, — они учтут мое замечание. Дисциплину надо поднимать.
Сказав еще несколько фраз, он сел.
Речь произвела впечатление: тут тебе и трудности, и задачи, и дисциплина — все на своем месте, все разложено по полочкам у заботливого руководителя. Когда встал председательствующий Петухов и спросил, кто хочет говорить, желающих не оказалось. Механики по странной, необъяснимой инертности никогда не выступали и теперь сидели со спокойным видом: это, мол, все не для нас. Ремизов, Куницын, Голубенко с надеждой глядели на Буданова, но тот не хотел говорить первым. Петухов вертел головой из стороны в сторону, пытаясь обнаружить ораторов, подождал минуты три и, видя, что говорить никто не собирается, обратился к Уверову:
— Александр Максимович, может, вы скажете?
— Почему я? — возразил Уверов. — Пусть говорят товарищи.
Вперед вышел Буданов, сделал два шага и остановился, посмотрел на президиум, потом на собравшихся. Он не знал еще, с чего начать, у него не было ни плана, ни тем более наброска речи. Он выступал редко и всегда волновался перед выступлением, но волнение не мешало ему. И теперь, когда увидел устремленные на него взгляды людей, убедился, что поступает правильно. Это определило тон его речи. Он начал твердо и решительно:
— По словам докладчика выходит, что у нас все благополучно. — Все замерли: с первых слов речь обещала быть острой. — От заведующего экспериментальной мастерской научно-исследовательского института требуются прежде всего разносторонние, крепкие знания, вдумчивое отношение к делу, к людям. Это, пожалуй, определяет всю нашу повседневную работу. Сначала мне в Никаноре Никаноровиче нравилась его энергия. Но потом я увидел, что она направлена не по тому руслу. Он мало думает как руководитель… У него главенствует не сила мысли, а сила воли, которую он щедро использует, чтобы глушить мысль. И не только мысль, но и человека, его личность.
Уверову показалось, что эти слова оратор взял у кого-то напрокат. Не может же так выражаться простой рабочий! Однако, заинтересованный речью, он сложил руки на коленях и откинулся на спинку стула, чтобы удобнее слушать этого Буданова. Между тем Иван перешел к фактам:
— Если в постройку домика, оранжереи, в изготовление ограды Никанор Никанорович вкладывал душу, то к выполнению заказов лабораторий у него определенное безразличие. Он так и ищет посторонние работы, кажется, даже заинтересован в них. Заказам же лабораторий, над которыми надо было бы подумать, посидев за чертежной доской, — мало внимания. Отсюда ошибки, переделки. Не та отдача. А страдают научные опыты, лаборанты, ученые. Это одна сторона дела. И другая —
Иван передохнул, поправил упавшие на лоб волосы и устремил взгляд на президиум.
— Теперь хочу сказать о другом. Мы работаем каждый сам по себе, у нас нет зажигателя, нет двигателя.
Уверов приподнял брови, пытаясь понять, к чему клонит оратор. Голубев и Кочкарев насторожились.
— Я говорю о двигателе наших сердец, нашего мастерства, — продолжал Буданов. — Этот двигатель обязаны знать все. Имя ему — соцсоревнование. К сожалению, его у нас нет. Что же, в Америку за ним ехать или оглядеться, быть может, вокруг? Это же наше кровное дело, и организовать его не представляет трудностей. Давайте вместе возьмемся! Призываем партбюро и местком. С вашей помощью мы это сделаем. Надо же зажечь людей, расшевелить их, дать им перспективу в труде.
Раиса Ивановна Руднева с интересом смотрела на Буданова, ей нравился этот рабочий с простым одухотворенным липом. А как страстно, смело он говорит! Молодец! Вначале она записывала отдельные мысли его речи, но, увлекшись, забыла об этом и, вся подавшись вперед, ловила каждое слово Буданова.
Сидевший с ней рядом Александр Максимович Уверов при каждом новом аргументе Буданова одобрительно кивал головой.
Голубев смотрел на него с тем любопытством, с каким смотрят на что-то редкое.
— Вы, Никанор Никанорович, запрещаете рассуждать и мыслить, — сказал Буданов, в упор глядя на Кочкарева. — По каким это вы законам действуете? Пора с этим кончать… Хотите работать — перемените характер, измените отношение и к нам и к делу. Будет трудно — мы вам поможем. А так, сами понимаете, какой из вас руководитель?
Иван сел на свой верстак. Ему как-то сразу стало легко после того, как он высказал все, что наболело на душе.
Поднялся Москаленко. По тому, как дрожала его худая рука, чувствовалось, что он волнуется. Лицо старика было строгим.
— Сорок лет работаю, — начал он тихим голосом, — пять сыновей вырастил, везде мне верили, а этот… — он кивнул на Кочкарева. — Только я положу молоток, перестану стучать, как он уже бежит смотреть, почему я перестал работать. — Он хотел добавить еще что-то, но безнадежно махнул рукой и разобиженный сел на свое место.
Потом говорили Ремизов, Куницын, Голубенко, и картина прояснялась все больше.
Для Уверова все, что он услышал на собрании, было полной неожиданностью. В душе он чувствовал, что рабочие правы. Но он предпочел не торопиться с выводами. Надо не спеша во всем разобраться, а не рубить сплеча.