По ту сторону жизни
Шрифт:
Так пишут, что рожденный ее смехом ветер пробивался сквозь защиту воздушников, а легкий поцелуй покорял пламя огневиков, и не оставалось стихии, как не оставалось надежды, и даже храмы оказались бессильны перед нею.
Имя второй – Проказа.
Она любила старушечьи одежды и была медлительна, а еще, пожалуй, милосердна. Она предпочитала дворцы и дома людей состоятельных, минуя крысиные бараки, в которых ютилась чернь. О нет, Проказа долго выбирала жертв, а потом водянистыми глазами смотрела, как мучаются они, как покрываются тела их
Она садилась на плечи. И ходила следом. Она смотрела, как избранника в страхе выставляют из дому, а после и из города, и тот, кто еще вчера был велик и славен, оказывался вдруг изгнан…
Поговаривают, что и Его Императорское Величество не избежал потерь в своей семье, и лишь тогда, глянув на изуродованное язвами лицо сына, одумался, издав эдикт, который позже назвали Молящим.
Он вернул Плясунье ее храмы. И построил новые, сделав их столь великолепными, сколь это возможно было. Он принес ей жертву. И дозволил лить кровь на алтарь, причем не только животных, как было до этого. Он повелел схватить тех, кого назвал мятежниками, и предал казни…
Проказа отступила. Единственный достоверно известный случай излечения, ныне вызывающий множество споров. Находятся умники, утверждающие, будто наследнику престола в страхе поставили неверный диагноз, а проказа как таковая имеет происхождение обыкновенное и с божественными силами в исконном их понимании не связана.
В общем, это я к чему…
Некромантов не любили. И не любят.
Эдикты там или запреты, императорская воля с нею связанная, но… людям можно запретить убийство, а вот изменить отношение к кому бы то ни было – проблематично. Честно говоря, некроманты и сами к обществу относятся без особых симпатий.
Люди раздражают. И… мешают.
Бабушка утверждала, что это естественно, мир мертвых не может не оказывать влияния на психику, поэтому в большинстве своем некроманты – люди крайне скверного характера и, к счастью для обывателей, крепких нервов.
Не знаю.
Главное, что визита инквизитора, в нынешнем положении обязательного, ибо чудеса без присмотра Церкви происходить не имеют права, я ждала с настороженностью. А вот родственнички, подозреваю, весьма надеялись…
Он появился на третий день.
Стало быть, к дядюшкиному извещению отнеслись в высшей степени серьезно. Правда, инквизитора выбрали какого-то, мягко говоря, замученного.
Невысокий. Пожалуй, ниже меня будет, а я не скажу, что ростом удалась. Худой, если не сказать, что болезненно худой. Смуглокожий… Значит, не чистой крови, и тетушка Фелиция это поняла, ишь, до чего скривилась, она у нас чужаков не любит и даже комитету церковному внесла предложение не пускать нечистых кровью в храм. Правда, его не поддержали к величайшему тетушкиному огорчению.
Всяк ведь знает, что чужаки – смутьяны.
И вообще…
Она подняла лорнет и сделала шаг назад. А вот тетушка Нинелия, та, напротив, потянулась, вперившись взглядом.
Дождь, стало быть, начался. В наших краях зимний дождь явление частое, весьма способствующее развитию всякого рода меланхолий и прочих благоглупостей.
– Диттер, – представился хозяин кофра, на его ручку опираясь. И поморщился.
А ему больно. Больно-больно-больно… и кровушкой попахивает, причем дурною, порченой. Ах ты… это они мне дефектного инквизитора всучили? Обидно, право слово…
– Диттер Нохкприд, – уточнил он, обводя мою семейку добрым взглядом.
А глаза синие… Волосы вот с рыжиной явной, правда, не морковного пошлого колера, а этакой благородной бронзы. Уши неодинаковые. Левое прижато к голове, а правое изуродовано, то ли рвали его, то ли мяли, главное, что осталось от ушной раковины немного. И в эту малость он умудрился серьгу вставить. Непростую.
– Старший дознаватель милостью матери нашей Церкви, – произнес он, правильно оценив молчание. И руку вытянул, позволяя разглядеть круглую массивную печатку на мизинце. Силу я издали почуяла, и такую… неприятную, да.
Определенно, прикасаться к подобным вещам мне не стоит. А вот наши потянулись.
– Позволите, – дядюшка Мортимер носом уткнулся. – Как интересно… в высшей степени… да…
Будь его воля, он бы печаточку на зуб попробовал. И оставил бы себе, для экспертизы, да… Воли не было.
Диттер руку убрал и снова огляделся. На сей раз и меня заметил. А что, я не прячусь. Устроилась на подоконнике? Вот… что-то потянуло меня к ним. Высоко. Удобно. И родственнички любимые как на ладони…
А смотрит-то… И смотрит…
И я смотрю. Красавчик? Нет. Может, когда-то и был, но с той поры минуло пара десятков лет и столько же шрамов. А нелегкой у него жизнь была. И сейчас…
Вот он дернулся. Скривился. И не справился-таки с приступом кашля, который согнул Диттера пополам. Ах ты… хоть по спинке похлопай, но, подозреваю, он будет протестовать, из той упрямой породы, которым чужая помощь костью в горле.
Поэтому я отвернулась и потрясла колокольчик.
– Пусть чай подадут… – сказала я, когда в комнате появилась горничная. – Тот, из старых запасов… в наших краях с непривычки сыро.
– С… спасибо.
От чая он отказываться не стал.
– И к чаю. Господин инквизитор с дороги проголодался…
– Я не…
– В Тортхейм поезд прибывает в шесть пятнадцать. Лавки еще закрыты, да и вы кажетесь мне достаточно благоразумным человеком, чтобы не покупать там еду…
А губы платком вытер, глянул украдкой и убрал в карман. Надеюсь, у него не чахотка. Мне-то она уже не повредит, но наш климат для чахоточников, что последний гвоздь в гробу.