По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Филимонов Александр Васильевич

Нашлась невеста и для Ярослава Красного — старшая дочь Романа Глебовича, князя Рязанского, сына покойного Глеба. Девушка не блистала красотой, особенно рядом с женихом, но этот брак Всеволоду был нужен, и Ярослав охотно на него согласился. Осенью справили свадьбы — одну за другой, так что гулянья и пиры продолжались почти целый месяц.

Храм Святого Димитрия в Дмитрове был к осени достроен, освятить его позвали черниговского епископа Порфирия. Было пышное празднество, владыка остался доволен, вернулся в Чернигов к Святославу с богатыми дарами, обещая

молиться о даровании сына князю Всеволоду Юрьевичу.

Все складывалось на удивление легко и хорошо, словно сам Господь изливал милость на рабов своих, и это вселяло надежду, что не оставит Всевышний благодатью их и в дальнейшем.

К концу срока беременности у княгини Марьи по лицу пошли темные пятна, лицо похудело, под глазами появились круги. Это было прямое указание на то, что родится мальчик — пьет из матери соки. Девочки так не ведут себя в утробе. Одним словом, все ждали большой радости.

Мамки и старухи, окружавшие княгиню, какими-то своими способами высчитали, когда ей рожать. Выходило — на день святого Димитрия. Сразу донесли Всеволоду, и это известие наполнило его покоем и уверенностью. Он теперь не сомневался, что у него родится сын.

Как ни тянулось время, а все же канун Дмитриева дня наступил. Вечером у княгини начались схватки, и Всеволод решил не ложиться — подождать, чтобы ему вынесли сына, а он бы на него поглядел. Ожидание было недолгим. Великому князю вынесли дочь.

Ее назвали Сбыславой, а по-христиански Пелагеей.

Глава 12

Все, что с ним произошло, Добрыня не то чтобы совсем забыл, но уже припоминал как давний дурной сон — и страшно, и в то же время привычно. Мало ли тяжелых снов приходится видеть! Смутно представлял своего родного тятьку, погибшего на войне, как бы сравнявшись с ним теперь в мере перенесенных страданий. Покойная мамка виделась как что-то ласковое, но расплывчатое, отчетливо помнились шрам на ладони и взгляд любящих печальных глаз. Словно сто лет прошло с тех пор.

И жизнь, что окружала его с того дня, как Юрята нашел его в разбитом половецком стане, тоже поначалу казалась ему сном… Но сном хорошим, светлым. В этой жизни был новый отец — он велел Добрыне привыкать к нему и называть отцом, — огромный, добрый, заслонивший все вокруг. И Добрыня привык, как только прижался к широкой жесткой груди.

А князь-государь — самый великий, выше заморских царей, которого можно видеть каждый день, — глади сколько хочешь, шутит новый тятька, только глаза прижмуривай, а то ослепнешь. А государыня княгиня такая добрая, всегда приласкает, скажет ласковое словцо, совсем как мамка.

И все вокруг такие заботливые, и женщины с княжеского двора, и совсем не страшные дружинники, хоть и обвешанные оружием, а веселые. И новая мамка! Ее, правда, почему-то Добрыня стеснялся, хотя ему и нравилось смотреть на нее. И нянька Ульяна — будто всю жизнь ее знал, такая хорошая бабушка. И конечно — Бориска, братец.

Столько всего сразу на Добрыню свалилось, что некогда порой и

подумать о грустном. Только сел на лавку возле печи поглядеть, как бабушка Ульяна с двумя тетками тесто из квашни на стол вываливают — пироги стряпать, — как входная дверь скрипнула, заглянул Бориска:

— Добрыня! Ты чего сидишь?

Добрыня, чтобы не ругаться при бабах, вышел в сени.

— Чего тебе?

— Ты что, обиделся? Да я ж пошутил, глупый. Пойдем поиграем.

— Раз ты такой боярин выискался, то чего тебе со смердом играть? Вот и иди к Мишке сопливому.

— Да ну его, Мишку. Ты чего — правда обиделся? Это ты зря. Ведь мы братья с тобой, значит, ты такой же боярин, как и я.

— Ну, ладно.

— Только ты Юряте не говори, что я тебя смердом назвал. А то он мне грозился всю задницу отбить.

— Не скажу, не бойся. А вот если еще раз обзовешься, так пожалуюсь.

— Эх, — озадаченно сказал Бориска. — Забыл. Чего-то ведь я завлекательное придумал, а вот с тобой заговорился — и забыл. А! Вспомнил! Побежали смотреть — мне Мишка говорил, что сегодня колокол будут поднимать!

— Это надо дома сказаться. А скажешься — не пустят. Ну да ладно. Погоди, я шапку надену.

— А спросят — куда идешь? Без шапки уже не холодно. Замерзнешь — я тебе свою дам.

— Ладно. Пошли. Твоя шапка-то мне не налезет.

С княжеского двора, где стоял их дом, можно было выйти только через ворота. Никаких лазов и щелей не было. В ворота следовало выходить чинно, здороваясь со стражей. На этот раз случилась заминка. Знакомый стражник, дядька Ласко, остановил их:

— Здорово живете, удальцы! Куда это собрались?

— Нас отпустила мамка, — честно глядя в глаза стражнику, сказал Бориска.

— А Юрята не велел вас со двора выпускать.

— А мы колокол хотели посмотреть, дяденька, — сказал Добрыня.

— A-а. Это дело хорошее. Это бы я и сам пошел поглядеть, да не могу, — смягчился Ласко. — А ну, погодите-ка.

Он куда-то убежал и вскоре вернулся с мужиком, ведущим лошадь, запряженную в телегу. Телега была нагружена мотками толстой веревки.

— Вот, мальцы, полезайте. Он как раз туда едет. И обратно вас привезет. Чуешь? — обратился Ласко к мужику. — Пусть поглядят, а с телеги чтоб ни ногой. За боярских детей мне головой ответишь.

Мужик ничего не говорил, кивал, неодобрительно поглядывая на мальчиков.

— Вы его не бойтесь, ребятки, — засмеялся Ласко. — Он не говорит, у него поганые язык отрезали.

Ехать было недалеко. Уже от ворот виднелся храм Успения — белоснежный, золотом огромного купола сиявший под весенним солнцем. Он стоял на высоком крутом берегу Клязьмы, еще не освободившейся ото льда. Рядом, вся загороженная лесами и спускающимися сверху веревками, высилась башня звонницы.

Мужик вдруг свернул телегу в проулок, и собор сразу пропал. Поехали по узкому проходу, мимо тесно стоявших домов. Во всем проулке никого не было. Мальчикам стало жутко. Возница уже несколько раз воровато оглядывался на них и дергал вожжи.