По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Филимонов Александр Васильевич

Ждан кивнул.

— Ну, хорошо, — сказал Юрята. — Сколько за ним? — обратился он к зеленому.

— Восемь гривен с лишком, — сокрушенно ответил зеленый.

— Да, немало. — Юрята широко улыбнулся. — Ты, брат, сейчас давай езжай, отвези мальцов домой. После найдешь меня — что-нибудь придумаем. А вы, — становясь строгим, обратился он к Добрыне с Бориской, — чтоб сидели дома как мыши, пока не приду. Любава там, поди, все глаза проглядела. Вот ужо задницы готовьте.

Он махнул рукой и пошел туда, где был князь со свитой. Зеленый потрусил рядом, прижимая руки

к груди, вроде оправдывался. Отойдя недалеко, Юрята остановился, полез в карман, достал что-то, вернулся, подошел.

— Слышь-ка, — сказал он. — Вот, возьми пока.

На широкой ладони Юряты лежало несколько шкурок — куньих мордочек и пара белых кусочков серебра. Ждан мельком обиженно взглянул, отрицательно помотал головой и тронул телегу. Поехали, теперь уже не окольным проулком, а прямой дорогой, по-над берегом Клязьмы, к княжескому дворцу.

Больше за все время дороги Ждан не оглядывался на мальчиков, да и они сидели молча, не заговаривая друг с другом. Однако Добрыня чувствовал, что произошло что-то хорошее и дядька Ждан очень этим взволнован. Вот он какой оказался, этот странный мужик. Надо же — как богатырь, один троих победил.

Когда въезжали на княжеский двор, в воротах стражник Ласко спросил их, что видели. Бориска принялся рассказывать, а Добрыня смотрел вслед Ждану — тот поехал к складам, больше так и не оглянувшись.

— Ну, Добрыня, домой побежим? — сказал Бориска. — Очень кушать хочется. Сегодня пироги пекли, мне нянька утром говорила. Поди, уж готовы. Так есть охота, что прямо в самую середку пирога залез бы.

— Где вас носит, баловники? Со двора небось ходили? — Любава сидела на лавке и улыбчиво хмурилась. — Ну, подите-ка, я вас за вихры, — протянула она руки навстречу мальчикам.

Добрыня даже себе никогда не признавался, как он ждал таких мгновений — когда Любава обнимет. Она обычно прижимала их с Бориской обоих к себе, но Добрыня был на полголовы выше Бориски, и ему доставалось прижаться лицом к большой, сладко пахнущей груди. И страшно это было почему-то, и хотелось. Так и сейчас — Любава притянула их, притиснула.

— Сполоснитесь ступайте, да обедать. Отца-то не будет сегодня, велел его не ждать.

До Пасхи было еще далеко. На столе пироги с капустой, с ягодами, квас душистый, сладкая репа. Покрестились на образа, зажевали, задвигали челюстями. Любава села напротив, смотрела, как едят.

— Сыночки вы мои. Скоро подрастете, большие уж.

Добрыне исполнилось десять лет, Бориске скоро должно было стукнуть одиннадцать.

— А мы, мамка, колокол смотреть ездили, — сквозь непрожеванный пирог рассказывал Бориска. — Страсть какая! Чуть тыщу человек не убило. А князь вот так рукой показал, — Бориска встал с лавки и повелительным жестом повел куда-то вдаль, — и все опять наладилось. Его, князя-то, все слушаются, и колокол послушался, не стал падать. Он, князь наш, наверное, колдун?

— Бог с тобой, Бориска! — воскликнула Любава. — Ты гляди, нигде так не говори, а то выпорют тебя.

— Ну и жалко, что не колдун, — сказал он. — А так бы попросить у него… — задумался.

— И чего бы ты

попросил?

— Я бы попросил… Чтобы меня большим сделал. И меч, и коня, и невесту попросил бы.

Любава засмеялась.

— Это не у князя надо просить, — отсмеявшись, сказала Любава, — это у тебя и так все будет. И не заметишь, как вырастешь. Коней вам с Добрыней отец к Пасхе обещал. А там и по мечу подарит. А невесту сам выберешь. Ты, Добрынюшка, не выбрал еще невесту себе?

— Ну ладно, мамка, некогда нам. Мы пойдем, — заторопился Бориска, потянул за рукав покрасневшего Добрыню.

— Рядом с домом играйте!

Вышли на крыльцо. Сели.

— Скорей бы Пасха, что ли, — сказал Бориска. — Тятька коней подарит. Ты какого хочешь? Я — черного.

— А я — белого.

— На белом-то только князь ездит. Ты гнедого проси. Только черного не проси, я первый сказал.

— А у меня был конь, — сказал Добрыня. — Но его поганые забрали.

— Чего ж ты им отдал? — спросил Бориска. — Я бы уж ни за что не отдал, ускакал. — И, вспомнив, что Юрята с мамкой не велели говорить с Добрыней обо всем, что касалось половецкого плена, замолчал.

— Я, может, его еще выручу, — сказал Добрыня. — Вот будет война с погаными…

— Он уж старым станет.

— Ну и пусть старым. А я его в конюшню поставлю и буду кормить.

Неожиданно накипели слезы. Не надо было про коня вспоминать, сразу поехало: дедушка, что ушел, не попрощавшись, мамка, равнодушно спящая в деревянном гробу, толстый половчанин, который совал связанному Добрыне палец в лицо и в притворном испуге отдергивал руку: «Кусат, кусат», — и ржал, оскалив белые зубы.

Бориска гладил Добрыню по плечу:

— Мы им с тобой еще покажем! Как пойдет князь на войну, попросимся к нему! Сядем на коней, достанем мечи и — бей поганых! — Бориска заскакал возле крыльца, воображаемым мечом рубя налево и направо.

Тут же решено было готовиться к грядущим битвам. Первым делом принесли из сеней луки со стрелами, почти совсем как настоящие, только поменьше — это им Юрята подарил. Все обещал сам поучить их, но ему редко удавалось: был занят. Нашли палку, воткнули ее в землю. Пришлось повозиться — земля еще не оттаяла как следует. На палку надели старый берестяной короб, весь истыканный, его им отдала бабушка Ульяна, чтобы в него стрелять. Угольком нарисовали кружок. Кто первый попадет — дает другому три щелчка.

И дострелялись. Как всегда, Бориска учудил. Прицелился, спустил тетиву, стрела скользнула по краю короба, развернулась и под прямым углом улетела как раз в окошко. Слюдяную пластинку выбило напрочь, а бабушка напугалась до полусмерти — разбила горшок и крынку.

Им даже не попало. Любава рассердилась на них так, что и ругаться не захотела. Пообещала все рассказать Юряте, когда тот вернется.

Хотя Юрята их еще ни разу не порол, только грозился, Бориска на всякий случай предложил Добрыне устроить одно представление. Только надо подождать, когда Юрята домой вернется и войдет к ним в спальню, куда они были посажены до его прихода. Добрыню и уговаривать не пришлось.