Победа для Александры
Шрифт:
Если она будет настаивать, то больно ранит мужское самолюбие. Для Кости это будет равносильно отказу в его праве на мужественность. Никакие слова не помогут, Костя поймет только одно: Саша сомневается в том, что он — мужик. Вот Гриша, расчетливый, прагматичный Гриша относится ко всей этой ситуации сугубо делово, не как к вопросу чести. Это понятно. Валек? Саша поглядела на товарища, пытаясь прочитать по его лицу реакцию. Валек сидел, чуть приоткрыв рот, и ковырялся сосредоточенно в кармане куртки. Внезапно его лицо озарила светлая улыбка, и он с торжествующим
— Ух! — раздался общий облегченный вздох, теперь самым состоятельным по праву оказался Валек.
На улице хлюпал осенний дождик, поливая разгоряченные головы. Гриша беспокойно покрутился на месте в поисках машины. Окрестности были пусты. Из-за угла вынырнула озябшая фигура. Невероятно грязный мужичок приблизился к ребятам с видом сомнамбулы, принеся с собой запах кислого белья и «свежего» мусора. Постоял, покачиваясь, собираясь с мыслями, притушенными непогодой, ткнул в Костю пальцем и провидчески произнес:
— Мужик!
Костя оглядел бомжа с высоты своих ста девяноста и устало ответил:
— Денег нет!
— И не надо! — гордо возвестил бродяга.
— А чего тебе надо, папаша? — удивленный, подключился к беседе Валек.
Бомж строго посмотрел на него и, назидательно подняв кверху замызганный палец, фыркнул:
— Не лезь, пацан, — снова качнулся в сторону Кости, по пути, словно только разглядев Сашу, галантно шаркнул дрожащей ножкой, — мадам!
Саше стало ужасно смешно: опустившийся грязный питерский бомж потерял человеческий облик, но не манеры.
— Прошу прощения, — дрожа всем телом, продолжил клошар, — облагодетельствуйте! Сигаретку… одну!
Высказав просьбу, бродяга, будто потратив все силы, начал заваливаться на мостовую. Костя схватил бродягу в охапку раньше, чем успел сообразить, проявив поистине боксерскую скорость реакции.
— Да полегче ты, — ехидно укорил Валек отряхивающегося, как брезгливый пес, Костю, помогая тому подтащить бродягу к стене дома. Костя пробурчал что-то неясное и понарошку отвесил другу подзатыльник. Теперь бомж сидел на тротуаре, бледно-грязно-синеватый, свесив на грудь нечесаную голову в зимней шапке из полинялого темного кролика, раскинув ноги в отвратительно пахнущих брюках. Один раздолбанный башмак упал, оголив странно белую ногу с распухшими гнойными, почти лишенными ногтей пальцами. Казалось, он был без сознания.
Гриша раскурил сигарету и сунул ее в безвольно открытый черный провал рта. Бомж закашлялся, неожиданно пришел в себя, округлил глаза до размеров полноценной кофейной чашки и с силой втянул в себя драгоценный дым. Он курил, держась за сигарету обеими руками, бережно придерживая указательными и большими пальцами дрожащих рук. Благоговейно закатывал глаза, выпускал из ноздрей дым, по-видимому казавшийся ему невообразимо сладким. Время
Саша стояла чуть поодаль, наблюдая, как крепкие, прилично одетые молодые ребята хлопочут вокруг бомжа. На их утренних, несвежих после выпитого лицах странно перемешались два разных чувства: брезгливости и… любования. Друзья стояли тесным полукругом возле курящего бомжа и не могли не любоваться отсветом редкого счастья, когда-либо блуждавшего на человеческом лице.
Глава 16
Сулима влюбилась! Но самое ужасное состояло в том, что она влюбилась «не в того».
Это произошло внезапно, как наводнение, нет — как песчаная буря. Исчезли привычные улыбки, как ветром сдуло приветливость, от частых слез на смуглом лице проявились темные пигментные пятна. Саша почти скучала по прежней, казавшейся досадной, привычке Сулимы проводить безмятежные часы за маникюром, неспешной болтовней или бесконечным чаепитием. Новая Сулима почти не покидала постель: лежала на подушках с перевязанной головой или одетая ничком стыла на кровати и… плакала. Теперь она плакала всегда.
Впрочем, иногда на нее нападала жажда деятельности. Сулима садилась перед зеркалом, подпирала исхудавшими руками пергаментные щеки и с досадой оглядывала свое почерневшее, подурневшее лицо. Цокала языком, в зеркале на миг отражалась знакомая, чуть побледневшая улыбка. Сулима решительно поджимала губы и, высунув от усердия кончик языка, рисовала сурьмой брови, затем накладывала на ресницы толстый слой туши, а на губы — ярко-алую помаду с отчаянным перламутровым блеском. На лицо она изводила полтюбика тонального крема, явив из небытия прежнюю Сулиму.
Казалось, реанимированная красота арабки должна была тут же пускаться в ход. Сулима тщательно одевалась, приходя в ужас от каждой мелочи. Заколки ломались в руках, утюг норовил намертво прилипнуть к нежным тканям, складки ложились «противоестественным» образом. Сулима заламывала руки, стучала ногами по полу и выкрикивала гортанные арабские ругательства. В этот момент она казалась похожей на обезумевшую от блеска мишуры ворону. Все приготовления летели к черту. Сулима с рыданиями смывала с себя макияж, расчесывала тугие начесы, ломая расческам зубья, и снова падала на кровать с мучительным, содрогающим сердце воплем:
— О Джабраил!
Целую неделю, пока не появилась Галка, Саша считала, что Джабраил — восклицание сродни «о Аллах» или «Господи ты боже мой!».
Похудевшая и похорошевшая Галина безрезультатно трясла подругу за плечо. Сулима молча отбивалась, причем делала это с такой яростью, что озадаченная Галя вынуждена была отступиться.
— Как она? — устало спросила она Сашу.
— Никуда не выходит, даже на занятия. Плачет. Джабраил, Джабраил!
— Сулимка, дура! — Галка скривилась, будто попробовала что-то невозможно кислое. — Его зовут Габриэль, а не Джабраил!