Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года
Шрифт:
Михаил Богданович Барклай-де-Толли Джордж Доу. «Портрет М. Б. Барклая-де-Толли»
Неверовский устоял против сорока (!) атак считавшейся непобедимой конницы Мюрата. Семь тысяч русских солдат (в большинстве это были безусые новобранцы) целые сутки сдерживали ста восьмидесятитысячную Великую армию. Это позволило двум русским армиям соединиться. Молниеносный бросок на Смоленск был сорван.
А между тем Наполеону нужна была победа, новый Аустерлиц. В Смоленске он надеялся дать генеральное сражение и увидеть Александра, молящего о мире. И тогда снова восторжествует дух Тильзита и Европа станет единой. Сражение должно произойти как можно быстрее, чтобы не пришлось углубляться в бескрайние русские просторы.
Барклаю нужно другое: сохранить армию. Он не сомневается: атаковать имеющимися у него силами войско, в четыре раза превосходящее, – безрассудство, которое погубит всё. И, постоянно оскорбляемый недоверием, он употребляет все свои знания, всё искусство, чтобы вывести из-под удара вверенную ему Первую армию. По замыслу Барклая сражение у Смоленска должно было стать ни в коем случае не генеральной битвой, чего так желал Наполеон, а лишь арьергардным боем.
Наполеону доложили о словах Барклая, сказанных накануне войны: «Если бы мне довелось воевать против Наполеона в звании главнокомандующего, то я избегал бы генерального сражения и отступал бы до тех пор, пока французы не нашли бы вместо решительной победы другую Полтаву». О, эта Полтава! Наполеон не забывал о ней, много раз анализировал ошибки Карла XII и – надо же – повторил их. Будто что-то затуманивало его могучий разум, будто что-то заставляло его поступать вопреки собственным убеждениям… И он решил силой навязать русскому полководцу генеральное сражение.
Не получилось в Вильно, в Витебске, значит, получится в Смоленске. Дело за малым: поймать этого постоянно ускользающего Барклая. «Охоту» он поручил лучшим своим маршалам: Мюрату, Нею, Удино. Они были талантливы, бесстрашны, но не в меру амбициозны. Пока выясняли, кто из них главнее, Барклай снова ускользнул. И успел соединиться со Второй армией Багратиона. Пётр Иванович писал в эти дни другу своему и одновременно начальнику штаба ненавистного Барклая, Алексею Петровичу Ермолову: «Насилу выпутался из аду. Дураки меня выпустили». Не Наполеона, конечно, князь Багратион называет дураком, но его брата Жозефа, которому император, неизвестно за какие заслуги, доверил командовать одним из соединений. Скоро Жозеф докажет свою полную несостоятельность, и ему придётся покинуть армию, но он многое успеет…
Бой за Смоленск был кровавым. И защитники города, что понятно, и нападающие демонстрировали чудеса храбрости. Но к исходу первого дня осады французов выбили из всех предместий. Разъяренный неудачей Наполеон приказал открыть огонь по городу из трёхсот орудий. «…Все, что может гореть, запылало». В ночь на 18 августа Барклай, вопреки яростным протестам генералов, приказал покинуть пылающий город. Это было единственно правильное решение: в Смоленске оказалось всего-навсего сто тринадцать тысяч человек, почти на тридцать семь тысяч меньше, чем ожидали.
На следующее утро войска маршала Даву вошли «в покрытый ранеными и трупами пылающий ад». Из двух с половиной тысяч домов уцелело всего триста пятьдесят, а почти все пятнадцать тысяч смолян покинули город. Вместе с Даву в разрушенный, догорающий Смоленск въехал Наполеон. Участник событий генерал Филипп Поль Сегюр, неотлучно находившийся при императоре с первого до последнего дня войны, так описал этот въезд: «Спектакль без зрителей, победа почти без плодов, кровавая слава, дым, который окружал нас, был, казалось, единственным нашим приобретением».
Тем не менее Наполеон удовлетворён: грозная русская крепость пала перед ним за два дня. Он хорошо знал историю. Знал: без малого двести лет назад отважные поляки два года погибали под стенами этой неприступной твердыни. Только тайные переговоры, подкуп, предательство помогли им тогда войти в цитадель, равной которой за Неманом не было. Ему же, Наполеону, удалось взять крепость почти с марша. Прикрывать отступление Барклай поручил командиру Екатеринбургского гренадерского полка генералу Павлу Алексеевичу Тучкову третьему (в войне против Наполеона участвовали четверо братьев Тучковых, все – генералы, все – герои. Николай и Александр погибли во время Бородинского сражения). Задача эта была мало сказать трудная: Наполеон, вопреки воле своих маршалов, остерегавшихся продвижения в глубь России и предлагавших перезимовать в Смоленске, приказал догнать русских и заставить их вступить в решающий бой.
Генералу Тучкову предстояло повторить подвиг Неверовского – одним полком задержать огромную армию. Во время знаменитого сражения при Лубино он повел полк в штыковую контратаку. В рукопашной схватке был ранен штыком в бок. После удара саблей по голове потерял сознание. Его взяли в плен. Когда генерал пришёл в себя, его навестил сам Наполеон, выразил восхищение мужеством солдат Тучкова, сказал, что ни один генерал в Европе не решился бы противостоять с одним полком целой армии, и попросил написать письмо старшему брату Николаю, в котором сообщить о готовности императора французов вести с Александром I переговоры о мире. Наполеон подчеркнул, что «ничего более не желает, как заключить мир». Тучков просьбу выполнил. Ответа на письмо не последовало. А Павла Тучкова в качестве почётного военнопленного отправили во Францию. Через два года освободили.
Хотя русским снова пришлось отступить, они нанесли французам весьма ощутимый урон: Великая армия потеряла двадцать тысяч человек. Наши потери – около шести тысяч.
В Смоленске выплеснулось давно едва сдерживаемое недовольство командующим, произошло открытое столкновение двух точек зрения на то, какой стратегии надлежит придерживаться русской армии. Барклай предлагал продолжать отступление. Багратион со свойственной ему горячностью настаивал на переходе в решительное наступление. У каждого были убедительные аргументы. За этой борьбой с неослабным вниманием следили все, кто был хоть отчасти в неё посвящён. Страх остаться без средств к существованию (Наполеон грозил отменить в России крепостное право, как поступал на всех завоёванных территориях) сделал помещиков страстными и непримиримыми врагами военного министра, позволяющего неистовому корсиканцу занимать всё больше и больше русских земель. Остаётся восхищаться твёрдостью духа Михаила Богдановича, позволявшей неотступно делать для спасения войска то, что ему повелевала совесть. Делать при непереносимом давлении окружающих, старавшихся подорвать доверие к «немцу» главнокомандующему, постоянно распускавших зловещую молву о Барклае.
Притом что командующий другой армией, авторитетнейший из всех русских военачальников, Багратион писал ему: «Я вас прошу непременно наступать… а то худо будет и от неприятеля, а может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали… но вам стыдно… Если фигуру мою не терпят, лучше избавьте меня от ярма, которое на шее моей, а пришлите другого командовать. Но за что войска мучить без цели и без удовольствия». В письмах к Ростопчину Багратион не скрывает ненависти к Барклаю: «Барклай, яко иллюминатус, приведёт к нам гостей… я повинуюсь, к несчастию, чухонцу», «…он подлец, мерзавец, тварь Барклай…»
Даже его собственный штаб во главе с Ермоловым тайно агитировал против него в его же армии.Алексей Петрович Ермолов П. Захаров-Чеченец. «Портрет А. П. Ермолова»
К слову, надо отдать должное Алексею Петровичу Ермолову – пройдёт около двух месяцев после того, как недоброжелателям Барклая удастся добиться его смещения, и генерал напишет своему другу Арсению Андреевичу Закревскому (бывшему адъютанту Барклая-де-Толли, будущему генерал-губернатору Москвы): «Правда, что мы заменили Михаила Богдановича лучшим генералом, то есть Богом, ибо, кажется, один уже он мешается в дела наши, а прочие ни о чём не заботятся. Мы не знаем, что из нас будет, никто ни о чём не думает, и, кажется, трусость гнусная есть одно наше свойство. Хотелось мне, чтобы… Михаил Богданович кончил дела, которые происходили в его командование, ибо не было дела, которого бы должны мы стыдиться…»
Потом многие поймут: тем, что сделал Барклай, решившись пойти против всех, проявив беспримерное гражданское мужество, должно гордиться. Об этом свидетельствует письмо генерала Михаила Семёновича Воронцова тому же Арсению Андреевичу Закревскому, написанное уже после Бородинского сражения: «Разные трудные обстоятельства обратили на него от многих негодование. Это пройдёт, как всё успокоится, и ему во многом отдадут справедливость… ему мы обязаны тем укомплектованием, коим армии наши теперь держатся, и даже что он первый и он один причиной, что последовали роду войны, который со всеми ошибками и со всеми несовершенствами в исполнении есть один, который мог нас спасти и должен, наконец, погубить неприятеля. Михаил Богданович и во фронте и в советах может быть полезен Отечеству…»
Казалось бы, первым должен был защитить и поддержать главнокомандующего назначивший его на этот пост император. Не защитил. Не поддержал. Как всегда, решил уклониться, спрятаться за спину Барклая – в случае поражения виноватым признают главнокомандующего, он же, Александр, останется чист. В общем – очередное предательство. Правда, много позднее Александр поймёт (или ему объяснят) и снова назначит Барклая-де-Толли (уже фельдмаршала) главнокомандующим русской армией. Но это случится уже не на русской земле и уже после смерти Кутузова.
А пока наступает 20 августа, и Барклай-де-Толли узнаёт, что по настоянию дворянства обеих столиц царь назначил на его место шестидесятисемилетнего генерала, светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, только что одержавшего победу в очередной русско-турецкой войне. Известие это Михаил Богданович получил в Царёве-Займище. Именно это место считал он самым удобным для генерального сражения с Наполеоном.
Его письмо жене – тому подтверждение: «После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанёс ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование, в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я её передал ему в ту минуту, когда я был исполнен самой твёрдой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и я был уверен, что отобью её. Я не знаю, почему мы отступили с этой позиции и таскаемся, как дети Израиля в пустыне».
Множество документов свидетельствует: Барклай-де-Толли не только стремился сохранить армию, но и готовил контрнаступление. Но… не случилось.
Однако стратегический план отстранённого главнокомандующего русская армия продолжала выполнять: отступая, изматывала противника арьергардными боями.
А что же Наполеон?
Напомню: в воззвании, обращённом к армии в первый день войны, он писал: «Россия сама стремится к своей гибели, и её судьба должна совершиться». Пророческие слова. Но – парадокс – они точно определили не судьбу России, а судьбу самого императора французов. Диву даёшься, сколько ошибок, непростительных для человека его масштаба, он совершил во время русской кампании. Разумеется, первой и главной ошибкой было само решение начать эту бессмысленную войну, не нужную ни Франции, ни ему самому.
А потом одна необъяснимая ошибка следовала за другой. Почему он пошёл на Москву? Его слова, что Москва – сердце России, конечно же, правда. Но это – всего лишь эмоции. Ведь завоёвывать Россию Наполеон изначально не хотел. Единственное объяснение – давно овладевшая им мысль о движении через Москву в Индию. Но зачем для этого тащить в Москву всю свою огромную армию? Ведь сам говорил: главное – заставить Александра просить мира и не заставить его (!), а по-хорошему договориться о совместном походе в Азию. Вывод напрашивается один: нужно идти в столицу империи и там вынуждать, уговаривать царя заключить мирный договор. Тем более что Петербург – самое уязвимое место России. То войско, которое привёл через границу Наполеон, вполне способно было отрезать столицу от страны и добиться желанной цели. Это было ясно многим наполеоновским генералам. Но не ему… А между тем Александр, фактически изгнанный из армии, после короткого визита в первопрестольную безвыездно жил в Петербурге. Казалось, он был в безопасности. Действительно, ни вражеская пуля, ни ядро, ни сабля там не угрожали. Но тяжело было невыносимо. В глубине души он понимал: военачальники от него избавились. Он был оскорблён, чувствовал свою никчёмность, но тщательно и вполне успешно это скрывал. Умение носить маску, которым овладел в юности, пришлось как нельзя кстати.
Ему самому не было ясно, ради чего, собственно, проливают сейчас кровь его подданные. Возможно, мучила совесть. Он всячески поддерживал мнение, что в войне виноват только Наполеон. Но сам-то знал: у него, Александра, была возможность предотвратить кровопролитие. Он этого не сделал. Не захотел. Каждый день приходили известия, одно другого ужаснее: погибли тысяча, три тысячи, пять… Он не забыл кошмар Аустерлица и, может быть, наступив на собственную гордость, решился бы попросить мира. Но понимал: Россия, мужицкая, лапотная, непонятная даже ему, а уж тем более Наполеону, с захватчиком не смирится. Никогда. И у него хватило не только ума, но и интуиции, чтобы безошибочно решить: он, русский царь, должен и будет сейчас действовать не как хочет сам, а как требует эта самая мужицкая Россия.
«Не в ту страну вошёл он, – писал Александр, – где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска, и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их».
И он, который в большинстве случаев был послушен своей властной и безжалостной матушке, на этот раз её мольбам заключить мир с «корсиканским чудовищем» (трусила она панически) не уступил.
Вообще-то страхи Марии Фёдоровны и большинства придворных были безосновательны. Ещё в первые дни войны фельдмаршалу Петру Христиановичу Витгенштейну было поручено командовать I корпусом, прикрывающим пути на Петербург войскам маршалов Макдональда и Удино. В то время как главные армии отступали, Витгенштейн нанёс несколько поражений сильнейшим своим противникам. С тех пор его стали называть не иначе как «защитником Петрова града».
Но после сдачи Москвы нападение французов на столицу стало казаться неотвратимым. Было даже опубликовано «Известие об эвакуации Петербурга». Начиналось оно с того, что «здешнему городу не предстоит никакой опасности», продолжение же было куда менее оптимистичным: предлагалось безотлагательно вывезти ценности, дабы облегчить «жителям способы с лучшим порядком и без смятения выезжать отселе внутрь земли». Петербург охватила паника. Двор готовился к эвакуации.
Император панике тоже поддался: повелел увезти «Медный всадник» на север России. Были уже построены специальные баржи для перевозки. Но… воспротивился сам Пётр. Самодержцу сообщили, что некий майор Батурин видел пророческий сон: будто бронзовый гигант съезжает со скалы, мчится к царскому дворцу (Александр в то время жил не в Зимнем, а в Каменноостровском дворце) и обращается к своему правнуку с такими словами: «Зачем ты тревожишь меня! Знай, пока я стою на своей скале, Петербург неприступен!»
Государь немедленно приказал: статую оставить в покое! Наполеон не вошёл в город Петра. А легенда о медном заступнике и по сей день жива.
Страшным разочарованием для Александра стало поведение пруссаков, для которых он столько сделал, которым верил. Он считал, что они участвуют в войне только для вида, чтобы не прогневить Наполеона. А они не только беспощадно убивали русских солдат, но и грабили захваченные земли куда усерднее, чем французы. Пруссаки, как и их благочестивый монарх Фридрих-Вильгельм III, клявшийся Александру в вечной дружбе, надеялись получить от Наполеона в награду значительную часть русской территории – весь Прибалтийский край. Кто же тут вспомнит о романтической клятве? Но едва Наполеона прогонят с русской земли, пруссаки немедленно переметнутся на сторону России. И Александр, не забывавший даже мелких обид, их почему-то простит…
А вот Кутузова простить не мог. Тот всего лишь был свидетелем позора императора при Аустерлице. А ещё… присутствовал на последнем ужине Павла Петровича и слышал его слова о странном зеркале, в котором тот видел себя со свёрнутой шеей…
Только под постоянным давлением, которому устал противиться, император назначил Кутузова главнокомандующим, заявив при этом: «Общество желало его, и я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки». Потом вынужден был награждать, демонстрировать восхищение и благодарность. Но после того, как Кутузов оставил Москву, Александр, уже не считая нужным сдерживать неприязнь, писал: «На Вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург… Вы ещё обязаны ответом оскорблённому Отечеству в потере Москвы». Эта потеря, каждый из тридцати шести дней пребывания Наполеона в Москве, стали для царя испытанием, наверное, не меньшим, чем ночь на 11 марта 1801 года. А ещё – нескрываемое осуждение близких… В первых числах сентября он получил письмо от Екатерины Павловны. Вообще-то она писала брату каждый день (!), старалась утешить, вдохнуть мужество. Но это письмо было особенным: «Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придётся причинить вам, дорогой друг… Вас во всеуслышание винят в несчастье вашей империи, в крушении всего и вся, наконец, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную. И не какая-нибудь группа лиц, а все единодушно вас хулят… одним из главных обвинений против вас стало то, что вы нарушили слово, данное вами Москве… вы с пренебрежением бросили её. Создаётся впечатление, что вы её предали. Только не подумайте, что грозит катастрофа в революционном духе, нет! Но я предоставляю вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на всё, что угодно, но при всём стремлении пожертвовать всем ради своей родины возникает вопрос: куда же нас вели, когда всё разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей?…помимо чувства унижения потеря Москвы возбудила и жажду мщения. На вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана вам это сказать… спасайте вашу честь, подвергшуюся нападкам. Ваше присутствие в армии может вернуть вам симпатии, не пренебрегайте никакими средствами и не думайте, что я преувеличиваю: нет, к несчастью, я говорю истинно». Он последовал её совету, вернулся в армию. Но только после того, как французов изгнали из России…
Сейчас самое время вернуться к ошибкам Наполеона. Об одной из них –Их было около двенадцати тысяч, ополченцев-ратников, добравшихся из глубинных уездов (которым, замечу, ничего не угрожало) в Смоленск, – первый со времени начала Отечественной войны отряд ополченцев. Сначала даже русские генералы, Николай Николаевич Раевский и особенно Алексей Петрович Ермолов, весьма скептически отнеслись к толпе плохо одетых и почти безоружных людей. Что уж тут удивляться Наполеону. Однако первый же день сражения рассеял все сомнения.
И ещё. Зная, как жестоко унижен народ крепостным правом, как часты в России крестьянские бунты, искренне осуждая Александра за неспособность или нежелание покончить с рабством, Наполеон не мог и вообразить, что война, им начатая, заставит население этой огромной страны почувствовать себя не разделённым на угнетателей и угнетённых, а одной семьёй – детьми общего Отечества. И это чувство превратит противостояние империй (и императоров) в войну Отечественную. А это – совсем другое дело…
Николай Николаевич Раевский Джордж Доу. «Портрет H. Н. Раевского»
В такой войне не столько войску, сколько России нужен был и главнокомандующий особенный: не сдержанный, хладнокровный викинг, блестящий стратег, человек редкого личного мужества, каким был Барклай-де-Толли. Нужен был этакий народный герой, простой, доступный, понятный, в общем – свой. Назначив Кутузова, хотя и против своей воли, хотя и вынужденно, Александр проявил несомненную мудрость. Говорили, узнав об этом назначении, Наполеон воскликнул: «О, Старый лис Севера!» Кутузову об этих словах доложили. Он усмехнулся лукаво: «Постараюсь доказать великому полководцу, что он прав».
Существует множество рассказов, с каким восторгом и надеждой встретила страна назначение Кутузова. Фёдор Николаевич Глинка, не доверять которому нет никаких оснований, писал: «Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными младенцами, становились на колени, и между тем как старцы кланялись седыми головами в землю, они с безотчётным воплем подымали младенцев своих вверх, как-будто поручая их защите верховного воеводы! С такою огромною в него верою, окружённый славою прежних походов, прибыл Кутузов к армии».
Армия в большинстве своём тоже ликовала. Даже Карл Клаузевиц, которого никак нельзя причислить к поклонникам Кутузова, отдавал ему должное: «Он знал русских и умел с ними обращаться. С неслыханной смелостью смотрел он на себя как на победителя, возвещая повсюду близкую гибель неприятельской армии… Это легкомыслие и базарные выкрики хитрого старика были полезнее для дела, чем честность Барклая».
Кутузов быстро становился кумиром, средоточием всеобщей надежды. Жозеф де Местр, не скрывая иронии, но вместе с тем совершенно справедливо заметил, что публика, затаив дыхание, ждёт «повелений Провидения, как они будут переданы князем Михаилом Ларионовичем Кутузовым».
А ему, прежде чем «транслировать» волю Провидения, нужно было хотя бы осмотреться. И уже в первые дни по прибытии к войскам он начинает сомневаться в возможности удержать Москву. Сомнениями ни с кем не делится (он вообще на редкость скрытен), мы знаем о них из его письма дочери, Анне Михайловне Хитрово: «Я твёрдо верю, что помощию Бога, который никогда меня не оставлял, исправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание возле Тарусы мне совсем не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да ещё с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы всё, сказанное мною, было сохранено в глубочайшей тайне, ибо если это получит огласку, вы мне сильно навредите».
К каким порой трагическим, порой победным результатам приводила скрытность командующего, я ещё расскажу. А вот чем она была вызвана? Не только особенностями характера. Больше – недоверием к ближайшим своим подчинённым. Об этом не принято говорить, потому что это якобы порочит выдающихся наших военачальников. Но даже если и так, правду знать полезнее, чем обольщаться красивыми сказками.
Так вот, те, которые должны бы были стать ближайшими сподвижниками Кутузова, вовсе не разделяли восторгов большей части войск по поводу его назначения. Ладить с ним и правда было непросто. Он был двуличен до лживости (Александр, сполна наделённый этим же качеством, ещё и поэтому недолюбливал Кутузова): внешне покладист и любезен, внутренне – упрям непреклонно, временами груб; скрытен, но разговорчив, даже болтлив. В общем, как характеризовала его мадам де Сталь, «вельможа в Петербурге, татарин в армии». Но главная причина неприязни подчинённых ему генералов была в другом. Багратион, Барклай, Беннигсен, Дохтуров, Милорадович – полные генералы, как и Кутузов. К Беннигсену по давним и прочным семейным и служебным связям примыкает ещё и Ермолов, военачальник влиятельный и на редкость популярный, называвший главнокомандующего «неодолимым ратоборцем» на поприще интриг. Почти все генералы считали, что ничуть не хуже Кутузова справились бы с командованием армией, и подчинялись ему крайне неохотно. Барклая можно понять. Багратион вообще авторитетов не признавал и подчинялся кому бы то ни было крайне неохотно. А уж подчиняться Кутузову! Ещё до начала войны он язвительно заметил: «Его Высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно…» Беннигсен, которого Кутузов в пику Барклаю назначил начальником штаба, вмешивался во все распоряжения командующего, публично ему прекословил, постоянно поучал. В общем, окружение было враждебным и к откровенности не располагало.Леонтий Леонтьевич Беннигсен Джордж Доу. «Портрет Л. Л. Беннигсена»
Чем ближе главнокомандующий знакомился со своей армией, тем яснее видел: сражение нужно начинать как можно скорее – армия теряла воинский дух, отступление деморализовало солдат. Уже на третий день по прибытии на фронт он пишет царю: «Не могу скрыть… что число мародёров весьма умножилось, так что вчера полковник и адъютант Его Императорского Высочества Шульгин собрал их до двух тысяч человек…»
Он не хотел давать генерального боя, но и отказаться от него не мог: армия требовала одного – драться, государь непреклонно настаивал на том же. А Кутузов ведь не Наполеон: тот все решения принимает сам, Кутузов же своему императору не подчиниться не может. Так что историки напрасно упрекают главнокомандующего, что он, якобы идя на поводу у Наполеона, который стремился к сражению, вступил в кровопролитную битву вместо того, чтобы сохранить армию.
Решение сражаться было принято. Оставалось найти место. Багратион с раздражением писал Ростопчину: «По обыкновению у нас ещё не решено: где и когда дать баталию? – всё выбираем места, и всё хуже находим». Чтобы оценить трудность выбора позиции, мало быть отважным воином, нужно быть ещё и стратегом. Вот Клаузевиц отлично понимал сложность задачи, стоявшей перед Кутузовым. «Россия чрезвычайно бедна позициями… там, где леса вырублены, как между Смоленском и Москвой, местность плоская, без определённо выраженного рельефа, нет глубоко врезанных долин, поля не огорожены, а следовательно, всюду легко проходимы, селения имеют деревянные постройки, а потому мало пригодны для обороны… В общем, выбор позиции очень стеснён, поэтому, если полководец, как это было с Кутузовым, должен, не теряя времени, дать сражение и найти на протяжении двух-трёх переходов подходящую местность, то, конечно, ему приходится мириться со многим… трудно было найти лучшую позицию, чем при Бородино».
К тому же именно здесь сходились основные дороги, ведущие к Москве (Старая и Новая Смоленские), и главнокомандующий рассчитывал надёжно их перекрыть.
Действительно, для оборонительного боя Бородинское поле было удобно: его пересекали многочисленные речки, ручьи, овраги, были и возвышенности, на которых можно установить артиллерию. На вершине холма, названного «курганной высотой», для артиллеристов построили редут, которому надлежало защищать центр армии. Правый фланг прикрывали обрывистые берега реки Колочи, и он был практически недоступен для нападающих. А вот левый… оставался открытым. Кутузов приказал построить перед ним три укрепления полевого типа – флеши. Они вошли в историю как багратионовы флеши. Именно там был смертельно ранен генерал Багратион, которому (ничего удивительного) выпало защищать самый опасный, самый уязвимый участок обороны. Именно против этого участка Наполеон и направил главный удар (в чём тоже нет ничего удивительного).Молебен русской армии Литография по оригиналу П. Ковалевского. «Молебен на Бородинском поле перед Смоленской иконой Божией Матери»
Ещё до окончательного решения о месте и дате сражения Ермолов писал Багратиону: «Надобно противостоять до последней минуты существования каждого из нас… Боюсь, что опасность, грозя древнейшей столице, заставит прибегнуть нас к миру, но сии меры слабых и робких. Всё надобно принести в жертву и радостно, когда под развалинами можно погребсти врагов, ищущих гибели Отечества нашего. Благослови Бог. Умереть россиянин должен со славою». Князь Пётр Иванович со славою и умер…
Оба полководца считали, что предстоящая битва решит важнейшие стратегические задачи: Кутузов рассчитывал активной обороной нанести французам возможно большие потери, изменив тем самым в свою пользу соотношение сил, и сохранить свои войска для будущих сражений и окончательного уничтожения врага. Наполеон надеялся, действуя привычным образом, разбить русских в одном (именно в этом, Бородинском) генеральном сражении и беспрепятственно двинуться на Москву. Обоим удалось выполнить поставленные задачи лишь отчасти…
Предпринятое русским главнокомандующим накануне сражения свидетельствует о том, как прав был Клаузевиц, утверждая, что Кутузов «знал русских и умел с ними обращаться…» А Михаил Илларионович сделал вот что: он приказал пронести по рядам войск икону Богоматери, спасённую в горящем Смоленске. Трудно вообразить что-нибудь другое, способное так тронуть сердца русских солдат, так поднять боевой дух. Фёдор Николаевич Глинка вспоминал: «Сама собою, по велению сердца стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своею кровью…» И упоит. До начала боя оставалось меньше суток…
О Бородинском сражении я рассказывать не буду. Совсем. Буквально о каждой его минуте и так написано много, притом людьми, несравненно более осведомлёнными в военном деле, чем автор этой книги. Скажу только о том великом душевном подъёме, с каким шли умирать за Отечество русские люди. «С запёкшейся кровью на устах, с почерневшими от пороха лицами, позабыв счёт времени и все внешние отношения, они не знали, где находятся; знали только одно, что им надобно стоять и драться – и дрались беспрерывно, дрались отчаянно! Где было две тысячи, осталось две-три сотни! И те сиротами прижимались к своему знамени и искалеченными телами защищали полковую святыню!» – свидетельствует участник сражения Фёдор Глинка.
«26 августа незабвенное дело Бородинское. Считая оное последним в своей жизни, всякий дрался, чтобы увековечить своё имя», – вспоминал кавалерийский генерал Киприан Антонович Крейц. Он участвовал во всех сражениях с Наполеоном, до и после Бородинского. При Бородине был ранен в четырнадцатый (!) раз.Молебен на Бородинском поле
«Французские солдаты… изумлялись тому, что так много врагов было перебито, так много было ранено и так мало пленных. Не было даже восьмисот! – вспоминал Сегюр (именно его воспоминаниями преимущественно пользовался создатель «Войны и мира»). – Обыкновенно по числу этих последних и определялся успех. Убитые свидетельствовали скорее о храбрости побеждённых, чем о нашей победе. Если остальные могли отступить в таком порядке, гордые и не упавшие духом, то какая польза была в том, что поле битвы осталось в наших руках».
Наполеон обращается к своей армии накануне наступления Эдуард Детайль. «Наполеон проводит смотр гвардии в 1812 г.»
Действительно, осталось. Хотя поздно вечером Наполеон приказал своим войскам отойти на первоначальные позиции. Но утром французы увидели: русских на поле боя нет, они отступили в направлении Москвы… Оба полководца приписали победу себе. На самом деле вопрос «Кто победил?» остался неразрешённым…
Уже в изгнании Наполеон признавал: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвою. Французы в нём показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».
Да, показали, да, стяжали. Но какой чудовищной ценой! Русская армия потеряла убитыми и ранеными пятьдесят тысяч солдат и офицеров, французская – тридцать пять тысяч. По другим источникам – соотношение сорок пять к сорока… Очевидно одно: земля Бородинского поля пропитана кровью. Эту землю почитали без малого двести лет. Ставили памятники погибшим. В том числе и мёртвым Великой армии.
Свидетельство отзывчивости русской души…
В двадцатые-тридцатые годы прошлого века под лозунгом «Довольно хранить наследие рабского прошлого» многие памятники были снесены или искалечены (об участи гробницы князя Багратиона я писала). В октябре 1941 года Бородинскому полю снова суждено было задержать рвавшиеся к Москве войска, на этот раз – фашистские. После войны – Великой Отечественной – всё разрушенное восстановили, тщательно и любовно.
Но пришло новое время. Для новых русских эта пропитанная кровью земля – не святыня. Она – престижное место для строительства загородных особняков. И строят. А другие – терпят. Это – один из самых страшных симптомов болезни, именуемой нравственной деградацией. Не отдельных вырожденцев – всего общества.Французы в Москве
«Москва должна была служить для русского воина тем же, чем могила для каждого смертного, за Москвой был уже другой мир», – писал через много лет после Отечественной войны принц Евгений Вюртембергский, генерал от инфантерии, командовавший при Бородине кавалерийской дивизией. Наверное, никому не удалось так точно и с такой непреходящей горечью облечь в слова то, что чувствовали все русские воины, от солдата до генерала…
«Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть ещё покорение России… Хотя я и не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым, отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и, обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию». Конечно, можно было бы изложить сказанное в этом письме кратко и доступно: мол, намереваюсь отрезать неприятеля от всех источников снабжения и тем заставить его уйти из Москвы и отказаться от всех своих планов. Но стиль Кутузова – стиль времени – позволяет почувствовать это самое время лучше, чем любой пересказ, хоть самый простой, хоть самый изысканный.
Александр узнал о случившемся ещё накануне вечером, из сообщения Ростопчина. За одну ночь белокурый красавец поседел. Но – и это для многих, его знавших, стало неожиданностью – сломлен не был. Через несколько дней написал Бернадоту: «Ныне, более чем когда-либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твёрдо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели мириться с Аттилою новейших времён».
Создаётся впечатление, что Наполеон, ступив на русскую землю, начал стремительно терять своё моральное могущество, Александру же, напротив, Россия, во главе которой поставила его судьба, давала ту внутреннюю опору, ту силу, которой ему раньше недоставало.