Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года
Шрифт:
Но почему же Кутузов так медлил с докладом государю о происшедшем? Пренебрегал? Едва ли. Он – опытный царедворец. Испытывать пренебрежение, конечно, мог. Кто не может? Но проявить? Никогда. Это Суворов мог. Кутузов – другой. Думаю, он просто боялся. Не царского гнева, нет. Боялся, что царь своей волей запретит ему выполнить тот единственный план, который вёл к победе. Знал, император амбициозен сверх меры, но в военном деле – полный профан. Имел несчастье убедиться в этом на собственном опыте при Аустерлице. Впрочем, это только предположение. Не исключаю, что главнокомандующему было просто не до Александра, когда решалась судьба Отечества (он ведь не Аракчеев).
И в самом деле, до императора ли, просидевшего всю войну в безопасном Зимнем дворце, когда кругом гибнут люди, когда на мольбы: «Ради Бога, прошу помощи скорейшей!» отвечают пустыми обещаниями; когда, отступая к Можайску, отдаёшь приказ: «Мы дадим ему конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим войскам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем», а никаких свежих войск нет; и приходится свой приказ отменять, а подчинённым остаётся думать, что ты лжец, выживший из ума старик, что тебе нет дела до Отечества.
Кутузов не лукавил, когда обещал на самых подступах к Москве дать ещё одно, решающее сражение. Но это было невозможно без свежих сил. Ему обещали. И тут случилось такое, за что уже не Барклая, а Александра Павловича Романова впору было заподозрить в предательстве. Пока войска Кутузова сражались на Бородинском поле и потом, когда фельдмаршал готовил армию ко второму сражению, император (лично!) отменил все распоряжения главнокомандующего о присылке резервных полков и предписал новые полки, сформированные в Тамбове и Воронеже из рекрутов призыва 1812 года, направить не к Москве, а к Владимиру и Ярославлю.
А теперь именно Кутузову пришлось брать на себя страшное решение: сдать Москву. Спасибо ещё, что не все генералы его за это решение презирают и ненавидят. Спасибо, что Барклай поддержал. Вообще-то это ведь его стратегия… По справедливости-то и тернии, и лавры – его. Но кто её видел, справедливость…
Кутузов один знал, чего ему стоило на военном совете в пригородной деревеньке Фили, принадлежавшей Дмитрию Львовичу Нарышкину (мужу любовницы императора Александра), спокойно произнести слова, которые навсегда останутся в русской истории: «С потерянием Москвы не потеряна ещё Россия… самим уступлением Москвы приготовили мы гибель неприятелю» (кстати, говорил главнокомандующий по-французски, как и все, присутствовавшие на совете в Филях). Был приглашён на совет и Дмитрий Сергеевич Дохтуров, генерал от инфантерии, командующий шестым пехотным корпусом в Первой Западной армии. Вот что писал он жене через сутки после исторического совета: «Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя. Я взбешён, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья. Не могу думать иначе. Не проиграв сражения, мы отступили до этого места без малейшего сопротивления. Какой позор!..» Отношение Дохтурова к сдаче Москвы разделяло большинство русских воинов, от солдата до генерала. Но приказ есть приказ.
Дмитрий Сергеевич Дохтуров А. Осипов. «Портрет Д. С. Дохтурова», гравюра пунктиром
Предстояло провести через город семидесятитысячную армию. Быстро это сделать невозможно, тем более что узкие улицы забиты обывательскими обозами: узнав о сдаче города неприятелю, люди бросились вон из Москвы. Воевать на улицах? Значит обречь на смерть тысячи мирных жителей, город – на разрушение, армию – на бесславную гибель.
Выход был один: выиграть время. Сделать это фельдмаршал поручил генералу Милорадовичу. Верил, Михаил Андреевич сумеет задержать французов. И он задержал. Этот отважный воин, любимец Суворова, которого боготворили солдаты и искренне уважали противники, имел дерзкий и авантюрный характер. Угрожая, что своими руками сожжёт древнюю столицу, он уговорил Мюрата остановить вход французских войск в Москву до тех пор, пока все обозы и последний солдат арьергарда не покинут город. Так генерал Милорадович спас армию и тысячи москвичей.
Дальше действовать предстояло Барклаю-де-Толли. Именно он отвечал за проход войск через город. Накануне был издан приказ, обязывающий соблюдать порядок, а каждого, покинувшего своё место в строю – убивать. Приказ беспрецедентный. Но для него были основания. Подтверждение этому письмо военного губернатора Москвы Фёдора Васильевича Ростопчина генерал-лейтенанту Петру Александровичу Толстому, командовавшему в то время войсками шести внутренних губерний России: «…Кутузов обещал мне в десяти письмах, что он Москву защищать будет и что с судьбою сего города сопряжена судьба России…»
Здесь позволю себе прервать это интереснейшее письмо и заметить, что защищать Москву, давать ещё одно генеральное сражение Наполеону Кутузов не мог в том числе и потому, что Ростопчин, заверявший, что пришлёт главнокомандующему восемьдесят тысяч хорошо вооружённых ополченцев, не прислал ни одного!
Но вернусь к письму: «Я возвратился в город и занимался ранеными, коих число в беспорядке пришедших было до двадцати восьми тысяч человек и при них – несколько тысяч здоровых. Это шло разбивать кабаки (в них вина уже не было) и красть по домам. В восемь часов вечера я получил от Кутузова письмо следующего содержания: “…находя позицию мою недовольно выгодною, с крайним прискорбием решился оставить Москву”…Армия в летних панталонах, измучена и вся в грабеже. В глазах генералов жгут и разбивают дома офицеры с солдатами. Вчера два преображенца грабили церковь. По пять тысяч человек в день расстреливать невозможно…»
Восемнадцать часов Михаил Богданович Барклай-де-Толли провёл в седле, руководя проходом войск через Москву. Обошлось без инцидентов. Армия «в самом большом порядке проходила Москву. Глубокая печаль была написана на лицах воинов, и казалось, что каждый из них питал в сердце мщение за обиду, лично ему причинённую».
А буквально след в след за последними русскими солдатами, покидавшими древнюю столицу, в неё входили французы. У них, разумеется, настроение было другое. Один из самых наблюдательных французских мемуаристов, капитан Эжен Лабом, вспоминал: «…K одиннадцати часам генеральный штаб расположился на высоком пригорке. Оттуда мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, всё это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами… Мы были поражены красотой этого зрелища, приводившего нас в ещё больший восторг, когда мы вспоминали обо всём том тяжёлом, что пришлось перенести. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: “Москва! Москва!!!”»
«Был прекрасный летний день; солнце играло на куполах, колокольнях, раззолоченных дворцах. Многие виденные мною столицы – Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид – произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое», – вспоминал сержант гвардии Жан Батист Бургонь, оставивший подробные мемуары о походе в Россию.
А это – первые впечатления графа Чезаре Ложье, итальянца: «Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: “Наконец-то! Наконец-то Москва!”»
Но, войдя в город, захватчики испытали первый шок (сколько им ещё предстоит!): «Нигде не видно было света, все ставни были закрыты. Ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни как внутри домов, так и снаружи: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы… Мы остановили своих лошадей. Нам было страшно», – вспоминал Мишель Комб, офицер кавалерии Мюрата, славившейся своим бесстрашием.
Большая часть москвичей уехала из города задолго до того, как его сдали противнику. Ещё 24 августа Ростопчин писал Толстому: «Неприятель не имеет провианта, и он отчаянно идёт на Москву, обещая в ней золотые горы… Москва спокойна и тверда, но пуста, ибо дамы и мужчины женского пола уехали».
Правда, некоторые медлили с отъездом, не теряя надежды, что враг никогда не войдёт в город. Одним из последних покинул Москву Николай Михайлович Карамзин. Взял с собой только рукопись «Истории государства российского».
Французы были уже в городе, когда отправилась в путь Наталья Александровна Зубова с шестерыми детьми. Её карету остановили французы. Узнав, что перед ними дочь великого Суворова, патруль отдал честь и почтительно проводил до русских аванпостов.
А что же тот, кто привёл свою армию в удивительный, поражающий воображение город? Тот, кто говорил: «Если я займу Киев, то этим я возьму Россию за ноги, если Петербург, то – за голову, а если Москву, то этим поражу Россию в сердце»? Ответ на этот вопрос знает каждый, кто читал «Евгения Онегина»:Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Можно ли сказать лучше Пушкина? В этих коротких строчках – всё: и точное описание событий, и настроение, и оценка личности захватчика, и – два характера: Москвы (России) и Наполеона.
Москва, действительно, готовила пожар. Владимир Федосеевич Раевский, будущий декабрист, вспоминал: «Я проходил Москву в арьергарде Милорадовича и в ту же ночь видел её в пламени». Вторил ему и ординарец Кутузова Иван Романович Дрейлинг: «Мы увидели громадные столбы дыма, а вслед за этим целое море огня. Москва пылала, объятая пламенем со всех сторон».
Секретарь Наполеона барон де Меневаль писал, что сразу после въезда императора в Кремль вспыхнул Китай-город, а вскоре Москва «превратилась в одну громадную печь, из которой к небесам вырывалась масса огня».
Бургонь зафиксировал время: «Час спустя после нашего прибытия начался пожар» (французы вошли в город около пяти часов
Начало пожаров отметили почти все мемуаристы. Но никто не мог даже вообразить масштабов наступающей трагедии. Французы, мнившие себя победителями, тушить пожары и не думали, они развлекались, как могли. Бургонь вспоминал, что когда стемнело, гвардия была уже не похожа на самоё себя: «Наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах… Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятями».
Таким был результат первого «рейда» наполеоновского войска по домам и подвалам. Едва ли всё это москвичи щедро подарили незваным гостям. А между тем перед вступлением в город войскам было строжайше приказано обращаться с обывателями ласково, не обижать и не грабить. Похоже, армия, славившаяся железной дисциплиной, становилась неуправляемой. Первый день в Москве, начавшись грабежами, закончился грандиозной попойкой…
Правда, грабили ещё до прихода французов. Николай Николаевич Муравьёв, в те времена юный прапорщик, потом – генерал (за взятие крепости Карс во время Крымской войны он получит почётную приставку к фамилии и будет зваться Муравьёвым-Карским) вспоминал: «Город наполнялся вооружёнными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, которые, более помышляя о грабеже, чем о защите столицы, стали разбивать кабаки и зажигать дома».
Некоторое время спустя назначенный генерал-интендантом Москвы Варфоломей Лессепс (замечу, этот человек не только знал Россию, он её любил и принимал участие в походе против воли, исключительно из верности присяге) издал «Воззвание французского командования к жителям Москвы», в котором заявлял: «Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных… живите как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтобы опровергнуть намерения зломыслящих… и скоро ваши слезы течь перестанут». Но братские отношения едва ли были возможны.
А вот прибегнуть к помощи французов кое-кому пришлось. Один из таких – Иван Акинфиевич Тутолмин, который в чине действительного статского советника (приравнивался к воинскому званию генерал-майора) служил главным смотрителем Воспитательного дома, основанного ещё Екатериной Великой. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, покровительствовавшая подобным заведениям, приказала вывезти всех воспитанников в Казань. Но приказывать из Петербурга легко. В доме оставалось ещё больше трёхсот детей. Тутолмин остался с ними. Увидев начавшиеся грабежи и пожары, он явился к тогдашнему губернатору Москвы графу Антуану Жану Огюсту Дюронелю с просьбой предоставить сиротам охрану.
Уже после того, как французы покинули Москву, Тутолмин писал сенатору Николаю Ивановичу Баранову, почётному опекуну московского Воспитательного дома: «Войска наши кабаки разбили, народ мой перепился. Куда ни сунусь – всё пьяно: караульщики, рабочие, мужчины и женщины натаскали вина вёдрами, горшками и кувшинами. Принуждён был в квартирах обыскивать – найдя, вино лил, а их бил, приведя в некоторый порядок. А неприятель уже в городе…»
Дальше Тутолмин пишет, как просил покровительства у графа Дюронеля, как тот немедленно отрядил для охраны сирот двенадцать конных жандармов с офицером; как вскорости приехал в Воспитательный дом статс-секретарь Делорн и пригласил к Наполеону.
Рассказ о встрече с императором французов привожу полностью: «Приехали в Кремль, он ввёл меня в гостиную подле большой тронной. Тут много армейских и штатских, все заняты. Не более чем через десять минут отворил Делорн двери. “Пожалуйте к императору”. Я вошёл, Делорн показал: “Вот государь. Он стоит между колонн у камина”. Я приблизился большими шагами, не доходя в десяти шагах, сделал ему низкий поклон. Он с места подошёл ко мне и стал от меня в одном шаге. Я зачал его благодарить за милость караула и за спасение дома. Он мне отвечал: “Намерение моё было сделать для всего города то, что теперь только могу сделать для одного вашего заведения. Скажите мне, кто причиною зажигательства Москвы?” На сие я сказал: “Государь! Может быть, начально зажигали русские, а впоследствии – французские войска”. На то сердито отозвался: “Неправда, я ежечасно получаю рапорты, что зажигатели – русские, да и сами пойманные на самом деле показывают достаточно, откуда происходят варварские повеления чинить таковые ужасы. Я бы желал поступить с вашим городом так, как поступил с Веною и Берлином, которые и поныне не разрушены. Но россияне, оставивши сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу, и чтобы причинить мне временное зло, разрушили создание многих веков. Я могу оставить сей город, и весь вред, самим себе причинённый, останется невозвратным. Внушите об этом императору Александру, которому, без сомнения, неизвестны такие злодеяния. Я никогда подобным образом не воевал, воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска до Москвы я больше ничего не находил, как один пепел”».Через месяц Наполеон вспомнит об этом разговоре и поручит Тутолмину найти человека, который сможет передать письмо в собственные руки императора Александра. Вот оно, письмо, адресованное «Императору Александру, моему брату»: «Прекрасный и великолепный город Москва уже не существует. Ростопчин сжёг его. Четыреста поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить меня некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг. Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это – поведение, которого держались от Смоленска, только обратило шестьсот тысяч семейств в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены. В добропорядочных столицах меня не так принимали: там оставляли администрацию, полицию, стражу, и всё шло прекрасно. Так поступили дважды в Вене, в Берлине, в Мадриде. Я не подозреваю Вас в поощрении поджогов, иначе я не писал бы Вам этого письма. Принципы, сердце, идеи Ваши не согласуются с такими эксцессами, недостойными великого государя и великой нации. Но между тем в Москве не забыли увезти пожарные трубы, но оставили сто пятьдесят полевых орудий, шестьдесят тысяч новых ружей, тысячу шестьсот тысяч зарядов, оставили порох и т. д. Я веду войну против Вашего Величества без враждебного чувства. Одна записка от Вашего Величества, до или после последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы. Если Ваше Величество сохраняет ещё некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне, то Вы хорошо отнесетесь к этому письму. Во всяком случае, Вы можете только быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве. Наполеон».
Такое вот лишь слегка завуалированное предложение мира. Ответа не последовало. Наполеон был обескуражен…
В это время генерал Закревский откровенно писал своему другу генералу Воронцову: «…князь Меншиков, бывший адъютант покойного князя Петра Ивановича… говорил мне, что Румянцев и Аракчеев желают мира и уговаривают на сие государя, Кутузов писал также к императору, чтобы стараться скорее заключить мир, ибо он боится, чтоб его не разбили – тогда мир не так совершится, как бы можно было теперь. Должен вам признаться, что я не всему этому верю… Буде же действительно правда, что они желают мира, то вот они три первейшие России врага… то ли время говорить о мире с коварным злодеем тогда, когда он совершенно в наших руках и должен погибнуть; если не совсем, то половина армии его при отступлении должна остаться у нас и большая часть артиллерии. Вот каковы патриоты в России! Кутузов при старости достиг своей цели, следовательно, ему желать больше нечего, кроме мира, пагубного России».
А между тем жизнь в сгоревшем городе делалась непереносимой. «Везде были разведены большие костры из мебели красного дерева, оконных рам и золочёных дверей, – писал Филипп Сегюр, – вокруг этих костров, на тонкой подстилке из мокрой и грязной соломы, под защитой нескольких досок, солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма, сидели или лежали в креслах и на диванах, крытых шёлком. У ног их валялись груды кашмеровых тканей, драгоценных сибирских мехов, вытканных золотом персидских материй, а перед ними были серебряные блюда, на которых они должны были есть лепешки из чёрного теста, спечённые под пеплом, и наполовину изжаренное и ещё кровавое лошадиное мясо».
Но даже не угроза голода была страшна. Хуже всего было другое: с наступлением холодов большой части армии грозило остаться без крыши над головой. Казалось, сожжённая, принесённая в жертву Москва сама изгоняет, выдавливает захватчиков.
Кстати, если и не оправдывая, то объясняя массовые грабежи, Наполеон говорил, что его солдаты грабят потому, что всё и так обречено стать добычей огня.
Уже 4 сентября был отдан приказ расстреливать всех, кто уличён в поджоге. Место, где расстреливали поджигателей, называли «площадью повешенных»: расстрелянных для устрашения вздёргивали на фонари. Констан Вери, личный камердинер Наполеона, оставивший интереснейшие мемуары (о них я ещё расскажу), вспоминал: «Местные жители падали ниц вокруг этих виселиц, целуя ноги повешенных и осеняя себя крестом».