Победителю достанется все
Шрифт:
— Есть новости из Мюнхена? — спросила она.
— Хороших нет.
Он произнес эти два слова резко, враждебно. Но в ней воспрянула надежда; по крайней мере он не старается ее обмануть. Да, пусть без стеснения выкладывает все начистоту, только бы не отмалчивался.
— Твой братец пытался нынче застрелить меня. — Лицо Фогтмана скривилось в язвительной улыбке.
— Что? Рудольф?
— Других братьев у тебя, по-моему, нет.
Он открыл бутылку пива, аккуратно наполнил стакан и с наслаждением отхлебнул.
— Ружье я у него
Элизабет не шевелилась, точно окаменела.
— Не понимаю... Почему он решил застрелить тебя?
— А что тут непонятного? Он меня ненавидит. — Его улыбка стала еще шире. Фальшивая улыбка, деланная, таящая угрозу. — Разве эти его чувства тебе непонятны?
— Отчего же, понятны.
— Твое здоровье! — Он все с той же улыбкой приподнял стакан. — Лучшего ответа я из твоих уст никогда не слыхал.
Элизабет представления не имела, откуда вдруг взялось то спокойствие, с каким она отпарировала:
— Мне кажется, мы могли бы сделать друг другу еще не одно признание.
Его лицо приняло серьезное, внимательное выражение.
— Например?
Вот, подумала она, вот! Пробил час! Вот сию минуту она скажет ему, что их единственный сын Кристоф — вор! И с этого, быть может, они начнут новую жизнь, быть может, тайный смысл Кристофова поступка как раз в том и состоит, чтобы дать им такой шанс.
Но поймет ли Ульрих? Не придется ли ей защищать Кристофа от отцовских нападок? Альмут советовала помалкивать. Наверное, так будет лучше? Или нет?
— Ах, ты прекрасно знаешь, их великое множество, — уклончиво пробормотала она.
Ей хотелось всего лишь выиграть время и хорошенько обдумать случившееся, но Ульрих явно терял интерес к разговору, поэтому она добавила:
— Взять хотя бы Кристофа, у мальчика не ладится в школе, кругом неприятности.
Я прямо как торговка-разносчица, подумала Элизабет, отчаянно тараторю, а дверь неумолимо закрывается, и ждать можно только враждебного отказа.
— По-моему, давно пора поместить его в интернат, — сказал Ульрих.
Наперекор своим страхам она подумала, что, наверное, так и надо, это разумное решение.
Зазвонил телефон. Она мгновенно вскочила. Оказалось — Альмут, спрашивает, не приехал ли Кристоф.
— Нет еще, — глухо ответила она.
— А я думала, он уже дома. Хотя, наверное, поезда ходят довольно редко. У меня нет под рукой расписания.
— У меня тоже. — Элизабет никак не могла стряхнуть мучительное оцепенение — ведь Ульрих был за спиной и слышал каждое ее слово.
Она услыхала, что Ульрих встал, и оглянулась на него. Чуть подавшись вперед, со странной гримасой на лице, не глядя по сторонам, он вышел из комнаты.
— Я понимаю, каково у вас на душе, — сказала Альмут. — Если хотите, я к вам зайду.
— Нет-нет, спасибо, — отозвалась она с растущей тревогой, — мне еще нужно прибрать в доме. Я позвоню, хорошо?
В чем дело? Почему Ульрих так поспешно вышел? И вид у него был какой-то странный. Будто
Господи, что же мы делаем! Зачем так больно раним друг друга!
Что-то вклинилось между ними, какая-то неведомая сила, которая разметывала все и вся; Ульрих, Рудольф, она сама и Кристоф — их дальше и дальше уносило друг от друга, и как она ни старается, ей не остановить это разбегание. А может, все дело в ней одной, в ее скудных силах, в ее ущербной любви, в ее комплексах, нехватке мужества? Иногда ей чудилось, будто она живет на крохотном островке, который становится меньше, меньше, и хотя островок совсем маленький, она бежит, бежит, а ему конца-краю нет. Вдобавок она еще и ослепла и никого больше не видит вокруг.
За окнами уже несколько часов лил дождь. Он начал накрапывать после обеда и мало-помалу разошелся. И все-таки она испуганно вздрагивала, когда порыв ветра швырял в стекло дождевые капли. Где же Кристоф? В смятении блуждает среди тьмы? Что-нибудь над собой сделал? Где он? Где? Почему, собственно, она отказалась ехать за ним? Ведь это было бы более чем естественно.
Если что случится — вина моя. Моя! Моя!
Элизабет закрыла лицо руками; пальцы медленно сползли вниз по щекам, прикрыли рот. Глаза вперились в телефон. Через секунду она схватила трубку и набрала номер полиции.
Ответил ей дежурный, который пребывал в полнейшем неведении. То и дело останавливаясь, чтобы выслушать его вопрос, она подробно объяснила, что произошло, и добавила, что очень беспокоится, так как Кристоф до сих пор не вернулся. Полицейский обещал доложить куда следует и просил известить их, когда Кристоф явится домой. Этот разговор совершенно не ободрил ее. И сделать пока ничего больше не сделаешь. В такие минуты впору молиться. Но она не станет. Кристофу от ее молитв толку чуть, разве что самое себя убаюкаешь. Молиться — значит обманывать себя. И все же в ней никогда не умолкал этот беззвучный шепот, эта страстная мольба перепуганного, отчаянного голоса, просившего о помощи и принимавшего на себя же бремя вины, чтоб некая туманная, но могущественная инстанция даровала взамен прощение и упразднила грозящую кару.
Она медленно собрала со стола, вынесла поднос на кухню, попрятала все с глаз долой. Может быть, разложить пасьянс? Нет, на месте она не усидит. Лучше выйти на улицу, прогуляться под дождем, как Кристоф, когда... когда... А вдруг позвонят — тогда ей надо быть здесь. Остается одно: поговорить с Ульрихом.
Элизабет решительно подошла к его двери и постучала.
— Да, — послышалось из комнаты.
Голос звучал странно. Она вошла и тотчас замерла на пороге. Ульрих пластом лежал на кровати, где теперь обычно спал, наезжая сюда. Ворот рубашки он расстегнул и в падающем сбоку свете настольной лампы выглядел жалким и старым.