Победителю достанется все
Шрифт:
— В чем дело? — спросила она. — Что с тобой?
— Да как-то не по себе. — Голос звучал глухо, но она заметила, что Ульриху хочется скрыть свою слабость. — Это из-за погоды. Вдобавок я две ночи не спал.
— Вот как? — Испугавшись, что застала его таким, она подвинула себе стул и села. — Тебе что-нибудь нужно? Вызвать врача?
— Ну что ты, мне уже лучше. Выспаться надо, вот и все.
В полном замешательстве она смотрела на мужа. Он дышал ртом, неглубоко и часто. Не исключено, что он попросту терпит ее присутствие, потому что нет сил отбиваться. В конце концов он хрипло проговорил:
— Завтра мне обязательно нужно в Мюнхен.
— Но это немыслимо! Тебе нельзя ехать!
—
Я не должна возражать, подумала она, это его нервирует. Увидев, как он пытается запихнуть под голову подушку, она помогла ему, но сразу же отстранилась.
— Спасибо. — Его взгляд был устремлен в пространство, в какую-то точку высоко на стене или на потолке. Потом он повернул голову и спросил: — У тебя найдется таблетка снотворного?
— Да, но стоит ли?..
— Пустяки. Главное — заснуть.
Она вернулась на кухню и немного погодя услыхала, как он прошел в ванную. Встала, настороженно прислушалась, вышла в переднюю. Дождь льет по-прежнему — вот и все, что она услыхала. Потом осторожно отперли входную дверь, и с изумлением, сама себе не веря, она увидела на пороге Кристофа. Он был бледен и вымок до нитки, глаза лихорадочно блестели. Как ни странно, он едва взглянул на мать, словно ее здесь и не было, отвернулся и, тихо затворив дверь, собрался пройти мимо.
— Кристоф!
Она догадалась, что прошептала его имя вслух, и теперь он с равнодушным ожиданием смотрел на нее. В замешательстве она шагнула к сыну, схватила его за руку и, шепотом повторяя «идем, да идем же», потащила мимо ванной в его комнату и закрыла дверь. Они вновь стояли лицом к лицу, он — робея, с искоркой упрямства в глазах, она — на грани изнеможения и вне себя, здесь и не здесь.
— Кристоф...
Когда Элизабет прижала его к себе, он не сопротивлялся, но был точно каменный. Потом судорожную скованность сменил озноб, и она подумала, что надо поддержать его, стиснуть покрепче, поделиться с ним своей силой.
Сомкнув веки, Элизабет пыталась укрыться в темноте и уснуть: будто так можно было раскинуть над собою ночь. В доме было тихо, тьма невесомой маской легла на лицо. Спокойно вытянуться на постели, только дышать, выдыхая тревогу, чувствовать, как та махонькими клубами отлетает прочь и долгое возбуждение переходит в апатию. Отмежеваться от себя, чтобы остаться собой, в душе, точно в скорлупке собственного «я». Кожу слегка покалывает, как от мурашек. Сокровенная тайна упокоения, несносная потребность в надежде. Что там послышалось — всхлип, стон? Она опять открыла глаза, чтобы еще раз впихнуть себе под веки утешительницу темноту, повернулась на бок, а немного спустя вновь легла на спину. Думать не хотелось. Лучше просто лежать и слушать. Дождь-то кончился? Ветер приносил ей невнятные шорохи и шумы, которые словно серые пупырышки облепляли темноту, делали ее шершавой. Самолет пролетел высоко над облаками. Могла ли она доверить ему себя, пройти по ажурным следам его исчезновения — чуточку слушательница, чуточку птица, чуточку никто, чуточку она сама. Нет, не она сама, кто-то другой. И все-таки каждый миг она, она сама. Черная, парящая. И тот, другой, на краю падения. Что ему нужно? Где я? Что произошло, отец? С трудом ворочаясь, будто в вязком иле, и мало-помалу утопая в нем, и каждый миг ощущая себя тем, другим, начинающим падать, так тяжело, а все же вверх, вверх и вниз, в пробуждении и опять во сне.
Глубокой ночью, как по команде, завыли собаки. Сперва громко, испуганно, то сбиваясь на скулеж, то разражаясь возбужденным хриплым тявканьем, в котором словно бы звучало: мы знаем, случилось неотвратимое. Потом их вой стал протяжным, жалобно-тоскливым, и в домах-новостройках по ту сторону парковой
Она поспешила одеться и выехала на виллу не от дурных предчувствий, просто хотела навести порядок и уже к завтраку вернуться домой. Но с того мига, как она отперла дверь и собаки, чуть не сбив ее с ног, выскочили с визгом на улицу, однако буквально через минуту возвратились и побежали по лестнице наверх, сердце у нее глухо забилось, переполненное страхом. Она еще не догадывалась, что ее ждет. Ведь пока она торопливо поднималась по ступенькам и шла за скулящими псами по длинному коридору второго этажа в комнату Рудольфа, в душе у нее свершалось обратное движение — она отступала назад, убегала все дальше прочь и на пороге комнаты пришла к состоянию какой-то нечеловеческой беспристрастности и пустоты.
Рудольф застрелился. Выстрел отшвырнул его головой в угол кровати, к стене, рядом валялось ружье, глаза самоубийцы были широко раскрыты, пуля начисто снесла ему затылок, и на обоях, как нимб мученика, расползлось багровое пятно. Поглядев на босые ноги брата, она поняла, что он запихнул дуло в рот, а курок спустил пальцем ноги.
За этим пониманием, наверное, и прячется кошмар. Или это и есть кошмар — смотреть в полной бесчувственности и лишь твердить себе, что теперь уже поздно, поздно? Быть вот так отрезанной от всякого прощения? Вот так стоять под взглядом этих неподвижных глаз, которые ждали ее, а теперь навек угасли, остекленели, лишь безмолвно вопиет кровавый провал рта.
Она не смела ни повернуться спиной, ни подойти ближе к распростертому телу и изуродованному черепу. Рудольф, звенело в мозгу. Но мертвый будто и не принимал этого имени. Он был никто. Неприметно, ни на миг не прекращаясь, свершалось в нем преображение. Смерть, запечатав изнутри его глаза, теперь овладевала им все больше. Элизабет вынесла себе приговор — посмотреть на него. Он лежал, неумолимо, отрешенно, в холодной каменной отчужденности, которая еще яснее, чем леденящий ужас, говорила: возврата нет. Его время, так и прошедшее мимо нее, истекло.
10. Год на исходе
Словно бы после чудовищного громового раската как-то вдруг наступила тишина. Рудольфа похоронили рядом со старым Патбергом, на фамильном участке.
На похороны никого не приглашали, а в объявлении, напечатанном в местной газете, просили не слать ни букетов, ни венков и воздержаться от визитов соболезнования. Пастор — он с тактичностью сообщника принял крупное пожертвование на ремонт своей церкви — был тот же, что хоронил Патберга-отца. Только на сей раз он, учитывая пожелания семьи, ограничился литургическими формулами и обрядами и словом не обмолвился о личности покойного, что, без сомнения, было намного лучше и достойнее. Они пришли вшестером — жиденькая группка людей за спиной у пастора, который молился, устремив взгляд в отверстую могилу.