Победителю достанется все
Шрифт:
— Лотар только что сообщил мне, — сказал он. — Я, видимо, должен подписать какую-то бумажку?
Она стояла выпрямившись. Бог весть каким усилием.
— Давайте без долгих разговоров, а?
— Я все время хотела тебе сказать, — отозвалась она, — но ты же и сам теперь понимаешь, что не могла.
Она повернулась и вышла из комнаты. Мелькнула мысль: не пойти ли за нею? — но из-за Лотара он постеснялся.
— Она должна была сразу мне сообщить, — буркнул он.
— Конечно, — ответил Лотар, — но у нее не хватило сил. Ты же видишь.
Он кивнул, глядя на пустую коньячную рюмку, которую все еще держал в руке. Поставил рюмку на стол.
— Схожу к Кристофу.
— Ульрих, — просительным
— Знаю, — коротко бросил он. И уже в дверях оглянулся: — Сделайте милость, не считайте меня идиотом.
Когда он вошел, Кристоф лежал на боку, но, едва увидев его, устало повернулся на спину. Он дышал ртом, из ноздрей торчали толстые ватные тампоны. Лицо бледное, потное, в глазах лихорадочный блеск.
— Ну как ты? — спросил Фогтман. — Получше сегодня?
Кристоф сглотнул, будто хотел что-то сказать, но только медленно покачал головой. На миг он обессиленно закрыл глаза, словно его клонило в сон.
Фогтман придвинул стул и уселся.
— Да уж, вижу. Здорово тебя скрутило.
Кристоф и виду не подал, что услыхал отца и ждет от него продолжения.
— Тебе ничего не нужно? Может, принести что? — Ответом опять было молчание, и Фогтман добавил: — Ты только скажи.
Осунувшееся, измученное, погасшее лицо — лишь иногда встрепенутся веки, поднимутся на миг и снова упадут, да рвется с губ хриплое, тяжелое дыхание. Но чем дальше Фогтман всматривался, тем ярче проступало в этом лице неуловимое сходство с Элизабет, хотя ее он ни разу такой не видел, и ему вдруг почудилось, что в этом-то сходстве и кроется подспудная причина болезни. Слишком уж они замкнулись друг на друге, подумалось ему. Это нехорошо. Надо поломать. Он давно знал, что так случится. До сих пор Элизабет отказывалась послать Кристофа в закрытую школу. Но теперь он обязательно настоит на своем.
— Послушай, чтобы выздороветь, надо бороться. Так уж в жизни устроено, надо напрячь силы. Ну а пока отдыхай.
Вставая, Фогтман хотел было ободряюще кивнуть сыну, но Кристоф снова закрыл глаза, словно желал остаться в одиночестве.
Незадолго до рождества в мюнхенскую контору позвонил Оттер. Есть, мол, праздничный сюрприз, и он с у довольствием заедет в Мюнхен, тем более что все равно собирается в Аугсбург. Голос Оттера. приветливый, звучный, самоуверенный, словно поток, мягко подхватил Фогтмана и понес его прочь от досадных мелочей на письменном столе, но напоследок он инстинктивно сделал протестующее движение, словно желая вырваться на свободу:
— Для меня это не вполне удобно. А в чем собственно, дело?
— Киншаса, — сказал Оттер. — Сделка на мази.
— Вот как. Сожалею, но мне надо непременно съездить в Пфальц, повидать поставщика. Впрочем, если нельзя отложить на январь, я, так уж и быть, наведаюсь во Франкфурт.
Он и сам толком не понял, зачем вылез с этим предложением. Все это было крайне обременительно и не с руки: ведь у него еще оставались дела в Мюнхене и ни в какой Пфальц он не собирался. Но интуиция подсказывала, что нужно обязательно сослаться на занятость: дескать, у меня невпроворот других важных дел, а заирский бизнес отнюдь не самое главное.
— Жаль, — огорчился Оттер, — а я-то рассчитывал заодно провести в Мюнхене приятный вечерок. С вами и с Катрин. Ладно, отложим до другого раза. Когда вы могли бы приехать?
Договорились на послезавтра. Поэтому он вполне успел купить рождественские подарки: браслет, шейные платочки и сумку для Элизабет, духи и уже примерянное манто для Катрин, ну и всякие пустячки для секретарш. Только для Кристофа он не придумал подарка. Впрочем, об этом, как всегда, позаботится Элизабет. А он — что может он купить для сына, если тот словом не обмолвился о своих интересах. Знай сидит над книжками.
Он себя не
И вот перед ним табличка с надписью: «ФРЕД ОТТЕР. Инвестиции. Финансирование», которая казалась сдержаннее, проще и вместе с тем солиднее, чем он думал. Молодая конторщица с круглым невыразительным лицом впустила его и забрала в передней пальто. Через стеклянную дверь он прошел в небольшую приемную; седая, средних лет женщина встала из-за машинки, приветливо поздоровалась. А в дверях справа уже появился Оттер — с виду тщедушнее, меньше ростом и головастее, чем запомнилось Фогтману, но с улыбкой на лице, загорелый, в старом, спортивного покроя пиджаке поверх заношенного пуловера.
Я его совсем не знаю, подумал Фогтман.
Бог весть откуда взялось это ощущение, но он сразу понял, что виду показывать нельзя, поскольку главное сейчас — подхватить тот доверительный, дружеский тон, каким Оттер с ним поздоровался и пригласил в кабинет. Комната не очень большая, с двумя окнами, выходящими на такой же точно дом с такими же точно окнами. И мебель тоже безликая, казенная — стенной канцелярский шкаф от пола до потолка, письменный стол. Неожиданным был только царивший кругом беспорядок. Подоконники завалены папками, возле письменного стола прямо на полу — кипы старых газет и журналов, на стенах светлые квадраты от снятых фотографий, а сами фотографии штабелем сложены на одном из кресел в углу.
— Уборкой занимаюсь, — сказал Оттер. — Это у меня демонстрационная стена, здесь я показываю клиентам новые объекты. Вот, например, взгляните. Буровые вышки в Канаде.
— Вы что же, подались в геологи-разведчики? — спросил Фогтман.
— Просто наладил кой-какие связи, для того и ездил. В Центральной Канаде и на Юге США как будто бы обнаружены новые крупные месторождения нефти и газа. Теперь дело за финансированием. В Квебеке создан международный инвестиционный фонд, а я намереваюсь на паях с каким-нибудь компаньоном основать тут у нас коммандитное товарищество для вкладчиков-немцев. А после мы на правах партнеров с ограниченной ответственностью войдем в канадско-американскую компанию.
— Как я понимаю, предприятие чисто убыточное.
— На стадии изысканий — да. Но в перспективе колоссальные барыши.
— Never invest in a black box[5], —сказал Фогтман.
Этот лозунг, который он несколько дней назад вычитал в газете, в экономическом разделе, стал для него формулой недоверия, и против Оттера он выдвинул его сейчас как магическое заклинание от неизъяснимого, притягательного соблазна, какой источали слова этого человека. В чем же дело — в спокойных и уверенных звуках голоса или в той неуловимой смеси хитрости и серьезности, настороженности и многоопытности, которая отражалась на его лице? Урбан вызывал антипатию. Оттер был симпатичен, располагал к себе, хотя здесь, в будничном своем окружении, немного смахивал на старого, облезлого лиса. Оттер играл роль умудренного опытом, слегка побитого жизнью и прошедшего огонь и воду героя. И когда он появлялся на сцене, окружающие были просто обязаны ему подыгрывать. Он подавал реплики, а собеседник с легкостью на них отвечал. Оттер исподволь направлял диалог, небрежно, спокойно, с паузами, пока незаметно не подводил к цели. А партнеру все чудилось, будто он подмигивает, незаметно, украдкой, насмешливо, давая понять: мы, мол, просто играем. Но уж не в этом ли и была подлинная иллюзия?