Победителю достанется все
Шрифт:
Фогтман спросил разрешения закурить.
— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала она. — И меня угостите.
Глядя, как ее подкрашенные бледной помадой, окруженные мягкими морщинами губы взяли сигарету, втянули и опять выпустили дым, он вдруг понял, что эта женщина хладнокровно наблюдает за ним; и словно его мысль послужила ей репликой, она сказала хрипловатым, ломким старушечьим голосом, который иногда, когда она пыталась пококетничать, срывался и дребезжал:
— По-моему, вам сегодня не везет, господин Фогтман. Я сразу увидела, как только вошла.
— Что увидели?
— Ауру невезения. Сегодня она окутывает вас с ног до головы. Но вы, должно быть, в это не верите?
— Нет, не верю. Просто вымотался. Но на это есть свои причины.
— Все причины в нас
— Возможно, — сухо бросил он, глянул на часы и встал: — Поеду. Ждать дольше бессмысленно.
— Нет-нет, погодите минутку. Я должна вам кое-что передать. Муж просил вручить вам чек, если сам к двенадцати не вернется.
— Чек? — недоуменно протянул Фогтман, и новая надежда всколыхнулась в его душе.
— Да, открытый чек. — Она прошла в соседнюю комнату, выдвинула ящичек секретера и возвратилась к нему: — Прошу вас.
Он кинул взгляд на листочек в своей руке. Это был чек на пятьсот марок с размашистой подписью Оттера и сегодняшней датой.
— Из-за вашего мужа я потерял миллион четыреста тысяч. На что мне эта бумажонка?
— Муж полагал, что у вас трудности. И насколько мне известно, он ничего вам не должен.
— Можно, видимо, считать и так.
Он покачал головой, глядя на чек, и почувствовал, как его «я» растаяло, исчезло. Все безразлично. Безразлично — что бы он сейчас ни сделал. До двери недалеко, и возвращаться сюда ему незачем. Он сунул чек в карман пиджака.
— Спасибо за чай.
В передней зазвонил телефон.
— Подойди ты, — сказал молодой жене Вольвебер, — вдруг это опять он.
— А потом что?
— Сперва подойди.
Телефон все звонил, неприятно громко, и она подумала: нет смысла дольше ждать. Он не перестанет. Знает ведь, что мы дома. Она пошла в переднюю, сняла трубку и с чувством внутреннего протеста услыхала низкий, гортанный, чуть рокочущий голос Ульриха Фогтмана, в котором не было ни тени любезности. Час назад Фогтман уже звонил и спрашивал ее мужа. Вчера он звонил мужу в контору и говорил с секретаршей. Ее муж и он были однокашниками, во всяком случае знали друг друга по школе, и на это Фогтман ссылался как на некую исконную привилегию. У нее создалось впечатление, что он попал в изрядный переплет. Это словно бы звучало и в голосе, требовательном и вымученном. Голос назойливо лез в уши, точно желая не только быть услышанным, но вызвать чувство вины и страха. В суеверном ужасе, который велит избранникам богатства и удачи избегать встреч с несчастливцами, держаться от них подальше, она бы с удовольствием ответила, что мужа нет дома. Но Вольвебер вышел следом за ней в переднюю, и поэтому она лишь на миг прикрыла трубку ладонью, прошептала «это он» и передала трубку мужу.
— Алло, Ульрих, ты где?
И конечно, все вышло именно так, как она ожидала: Фогтман находился поблизости, и муж пригласил его зайти и переночевать.
Спустя полчаса в дверь позвонили, и, поскольку муж до сих пор хромал из-за полученной неделю назад спортивной травмы, открывать пошла она. По школьной фотографии она запомнила Фогтмана светловолосым, сощурившимся от солнца мальчуганом, сейчас же перед нею стоял высокий, худой мужчина с затравленным взглядом, настороженный и измученный. Туго набитый саквояж в руках придавал ему деловой вид. А сдержанные, суховатые манеры еще усиливали это впечатление. Казалось, он чувствовал себя весьма неловко и знал, что причиняет беспокойство, но решил не обращать на это внимания. Она пригласила его в комнаты. Он извинился, что пришел без цветов. Ведь специально ездил к вокзалу, только киоск был уже закрыт. Он, безусловно, не преминет загладить свой промах. А пока благодарит и приносит извинения.
Между тем в переднюю вышел и ее муж, нарочито бодро воскликнул «привет!» и стиснул Фогтмана в дружеском объятии. Потом, на секунду отстранившись друг от друга, оба заулыбались. Похоже, обрадовались встрече, и, быть может, вполне искренне. Фогтман принес в подарок бутылку коньяку, и ее муж притворно обрадовался, хотя не любит коньяк. Провожая гостя в глубь дома, в просторную, окнами в сад, гостиную, она заметила, что Фогтман внимательно
Ее муж пришел в спальню уже глубокой ночью. Она проснулась оттого, что он наткнулся впотьмах на стул и тихонько охнул.
— Что такое? — спросила она. — Ты ушибся?
— Ничего-ничего. Это я здоровой ногой. — Он лег рядом и нащупал ее руку. — Извини, я тебя разбудил.
— Пустяки. Это вы до сих пор проговорили?
— Да. Кошмар. Он дошел до точки, во всем — и в делах и в браке. Всю жизнь ставит под сомнение.
— Ты дал ему денег?
— Он отказался. Прямо рассвирепел, когда я заикнулся о деньгах. Пришлось успокаивать.
— Что он так цепляется за тебя?
— Не знаю. В школе я его здорово доводил. Заставлял ботинки себе чистить, за деньги.
— Но он говорит, вы дружили.
— Верно. Позднее.
— А теперь? Ты в состоянии ему помочь?
— Не знаю, Он рассчитывает, что я найду ему место. А мне это не улыбается. Его фирма идет с молотка, и он тут, кажется, не без вины. Думаю, дал втянуть себя в какие-то махинации.
— Но в таком случае ты не можешь рекомендовать его.
— В общем, нет. К тому же он в этой отрасли полный профан. Впору самому брать его на работу. Только для однокашников это не очень удобно, ведь мне, как начальнику, придется им командовать. Надо будет что-нибудь придумать. Я сказал ему, чтоб он на той неделе приехал на водноспортивную ярмарку во Фридрихсхафен, может, удастся кое-что для него сделать. Хотя это «коньячная» идея, в самом прямом смысле. Мы ее даже обмыли.
— Жаль мне тебя, — сказала она. — Ну и его, конечно, тоже.
Она думала об истерзанном человеке, который спал сейчас в комнате для гостей, чужак, смутивший безмятежно-счастливую атмосферу их дома. Что такое, беда — заразная болезнь? Можно ли от нее защититься? Можно ли оттолкнуть несчастного, или тем самым обременишь себя виной, за которую в конце концов будешь наказан?
Она вздрогнула от этой мысли и теснее прильнула к мужу.
— Хорошо бы он поскорей уехал, — сказала она. — И как замечательно, что ты здесь!
Утром она сияющей улыбкой встретила мужа и Фогтмана, когда они друг за другом вышли к завтраку. Она встала пораньше, как можно красивее накрыла стол и за этими делами мало-помалу обрела чувство уверенности. Скатерть, салфетки, старинный берлинский фарфор, серебряный чайник, посредине плоская ваза с фруктами — все подобрано с таким вкусом, так естественно и красиво, что ей подумалось: вот зримый образ неуязвимости ее бытия. Повредить ей Фогтман не сможет.
И вот он разом перестал отвечать на звонки, правда, на первых порах еще некоторое время отзывался женский голос, который сообщал всем, что с ним связаться нельзя и когда он будет, неизвестно. Этот голос как бы черпал холодность в растущем возбуждении бесчисленных телефонных собеседников или в своих же чисто формальных полномочиях, в своей упрямо подчеркиваемой неосведомленности, которой потчевал звонящих. Нет, она ничего не знает и сказать ничего не может — не уполномочена, контора закрыта. Часа через два-три, однако, манера изменилась. Голос стал громче, нетерпеливее, говорила она быстрее, и во фразах, по-прежнему кратких и стереотипных, сквозило теперь что-то иное, что она уже едва могла скрыть и чему в конце концов невольно поддалась: это была не то смесь растерянности и страха, не то смутная пока догадка, что она, хозяйка голоса, тоже предана и покинута и в безнадежнейшем положении стремится противостоять нажиму, который безудержно растет и будет усиливаться до тех пор, покуда не сломит и ее, вынудив совершить некий поступок, а поступок этот распахнет ее душу, и она захлебнется в омуте катастрофы.