Победителю достанется все
Шрифт:
Где сейчас Элизабет? Почему спряталась от него? Вот единственное, чего он не понял, хотя она и попыталась объяснить это в прощальном письме, которое он нашел на своих чемоданах. Мол, разговор теперь не имеет смысла, все равно она больше ему не доверяет. Оправданий она тоже слушать не хочет, а факты ей и без того известны. Решение ее бесповоротно, по крайней мере таков ее долг перед Кристофом. Сама же она срочно нуждается в отдыхе. Все эти события привели ее на грань нервного и физического истощения. В конце она приписала: «Быть может, когда-нибудь потом я все пойму и тогда, наверное, сумею тебя простить.
Как это на нее похоже — такой финал. Взобралась на пьедестал, произнесла заключительную фразу и исчезла. Неистребимая склонность к патетике. Но живется ей, без сомнения, несладко, и едва ли это письмо ее утешило. А еще была записка, сложенный вчетверо листок бумаги: «Она лежала у тебя в столе. Возможно, ты ею дорожишь». Из записки выпала маленькая фотография Йованки, о которой он начисто забыл. С ума сойти — вдруг именно этот снимок и толкнул Элизабет на такой шаг. Впрочем, теперь уже ничего не выяснишь. Да и зачем? Может, ее ревность вполне обоснованна.
Он отшвырнул сигарету; рассыпая искры, она догорела на асфальте. В ближайшие дни надо обязательно написать Кристофу, подумал он, только вот о чем? Твоя мать меня уволила? Невелика радость для парня. А может, все произошло с его ведома и согласия?
Фогтман пошел в ресторан, взял бутерброд с ветчиной и еще два с сыром, пару яблок; автомат выдал ему несколько банок колы и пива. Ехать еще часа полтора, а кола бодрит. Пиво он выпьет в постели и наверняка сразу же крепко заснет. Ведь если разобраться, кое от чего он избавился, избавился от тяжести, которая в последнее время все сильней давила на плечи, избавился от вины, от ответственности. Сбросил с себя все это. Ведь если теперь все полетит в тартарары — а остановить это, вероятно, уже невозможно, — Лотар и Элизабет тоже приложили к этому руку. И с завтрашнего дня он будет драться за крохи, которые ему остались.
Под дремотный плеск большого фонтана они прогуливались вокруг мелкого бассейна, на беспокойной поверхности которого мерцали солнечные блики. Со стороны музыкального павильона послышались жидкие аплодисменты. У курортного оркестра кончился перерыв, и один из музыкантов объявлял в микрофон очередные произведения, голос его гулко несся из развешанных по деревьям динамиков и здесь, у фонтана, был уже совершенно неразборчив. Как обычно, Фрица Вагнера они оставили на белом складном стуле возле музыкального павильона, где он слушал всякий раз чуть по-иному составленные из знакомых пьес программы или просто думал о своем, ожидая, когда за ним придут.
Медленно идти вперед, шаг за шагом, чувствуя локтем крепкую, решительную руку Альмут, которая не давала ей пошатнуться, вела ее по залитым солнцем дорожкам. Лекарство не разжало стискивающий голову обруч, но туманом обволокло сознание, и боль внутри, скрытая, полузадушенная боль едва теплилась, точно масляная коптилка в закрытой, непроветренной комнате.
Сколько же дней прошло с тех пор, как она сбежала сюда? Сколько раз жалела, что так и не поговорила с Ульрихом? Вновь и вновь эти мысли, этот внутренний протест волной накатывали на нее, но она вновь и вновь выдерживала их напор, без ощутимого повода, без всякого почти понимания или убежденности, из одной только закоснелой гордыни, которая —
Быть может, все уже поздно. Ей это глубоко безразлично, но она понимала, что о таких вещах нужно молчать, себе и то лучше не признаваться. Молчать, закопать подальше, как и все остальное: обиды, стыд, раскаяние — и медленно идти вперед об руку с Альмут, которая не дает ей упасть. Мимо пламенеющих красками цветочных клумб, мимо усыпанных бутонами розовых кустов, в цветочном сумраке крытой аллеи, мимо высоких густых рододендронов с белыми, красными, тускло-лиловыми цветами в темно-зеленой листве.
Что же у нее осталось? На что опереться? На это расставание, на этот конец?
Надо попробовать вернуться к работе — не так-то легко после стольких лет. Но сперва надо либо предотвратить крах фирмы, либо довести его до логического конца, потому Лотар и приедет сюда на выходные поговорить с ней. Лотар, который делает все, чтобы ей помочь, и которого она должна благодарить, не испытывая благодарности.
Не торопясь они дошли до конца аллеи, оставив все это за спиной, и опять повернули.
Далеко в лиственной раме аллеи вновь показалась белопенная струя фонтана. Элизабет неотрывно смотрела на нее и не сразу заметила, что навстречу идет Лотар в непривычно светлом костюме. Он бережно обнял ее, расцеловал в обе щеки, пожал руку Альмут. На минуту-другую все трое остановились посреди дорожки. Лотар рассказал, как доехал, похвалил комнату в гостинице, которую они ему забронировали.
— Хорошо, что вы приехали пораньше, — сказала Альмут, — еще успеете немножко отдохнуть нынче вечером.
С этими словами она ушла проведать брата.
— Как ты, Бетти? — спросил Лотар, беря ее под руку и возобновляя медленную прогулку.
— Спасибо, вполне сносно.
— А руки у тебя как лед и лицо бледное. Слишком уж много на тебя свалилось.
В его голосе сквозили нотки смирённого пыла, который заставил ее внутренне отпрянуть, и все же они продолжали идти рука об руку, как давние друзья.
— Что нового? — полюбопытствовала она.
— Я говорил с Хартвихом, он нам поможет в меру своих сил. А что он рассказал о спекуляциях этого Оттера — ужас! Наша фирма погрязла в долгах и почти вытеснена с рынка. Но у меня есть идея.
— Какая же? Что можно сделать?
— С твоего позволения я вложу свой капитал. Тогда мы, вероятно, выведем фабрику из кризиса.
— Нет, этого ты не сделаешь, — с жаром сказала она. — Я не хочу.
— Почему, Бетти? Куда мне их девать, деньги-то? Поверь, я ими не дорожу, и мне хочется, чтоб ты сохранила фирму. Я буду только рад сделать это для тебя.
— Ты очень добр и настоящий друг, но я не хочу.
— Бетти, — твердил он с жаром, — не отказывайся, ты исполнишь мое самое большое желание.