Победивший платит
Шрифт:
Стоп.
Незнакомый цет в вагончике. Сладкие знакомые духи, слишком обильно использованные. А меня скрутило возбуждением за одну остановку, пока мы ехали вместе.
Черт!
Все делается так очевидно , что я раздраженно хлопаю себя по лбу.
У меня не тренированный эстетский нюх прирожденного гем-лорда, однако этот аромат я уловил метров с трех. Полфлакона он на себя вылил, что ли? Аромат духов с афродизиаком считается ужасно интимным, несмотря на отсутствие у цетов предрассудков по поводу секса: скорее его рассматривают как
Получается, на барраярское консульство напал сумасшедший цет?!
Я вспоминаю спокойный равнодушный взгляд, отраженный в стекле, и гипотеза о сумасшествии дает изрядный крен.
Не сумасшедший. Просто дикий. Дикарь, желающий сойти за высшую расу, как сказали бы, морща носы, мои раскрашенные знакомые. Знающий, что цеты красятся, душатся и одеваются в нечто яркое и развевающееся.
Не цет это был, вот что.
Я не прозакладываю за такой вариант свою голову, но... почти. Все совпадает. Провокация и обманка, труп уносит полиция, мои соотечественники в ярости: накидка Рау для них подтвердит причастность гема к нападению, а заявление, что она украдена, будет отметено как ложь, ведь все проклятые цеты заодно...
Учтено все. Кроме меня - случайного свидетеля и нечаянного знатока, готового поставить личность человека в накидке под сомнение лишь потому, что обнюхал его в вагоне шарокара.
Да, я рад бы раскрыть глаза родной службе безопасности на подставу, которую им кто-то устроил. Только как? Анонимное сообщение или даже звонок по комму и слушать не станут. Явиться к ретивому лейтенанту Форсуассону лично? Так и представляю, с каким радушием и какой охотой он выслушает рассуждения изгнанного за пределы Барраярской империи предателя.
Ирония судьбы. Любой из молодых офицеров был бы рад совершить подобное деяние, блестяще разрушив с помощью своей проницательности хитрый вражеский заговор. Меня же посчитают в лучшем случае трусом, желающим обелить подлых цетов в барраярских глазах. Как странно: ценность информации девальвируется в зависимости от ее носителя. Но и выбросить ее, словно стертую монету, я не имею права.
Что же мне делать?
Глава 35. Иллуми.
Оказавшись перед воротами, на сей раз наглухо запертыми, Кинти повисает у меня на локте, и это проявление слабости придает мне сил. Несомненно, нас заметили, но ритуал должен быть соблюден, привратник в белом откроет нам, лишь услышав стук, и окажется ли белизна его накидки цветом бесстрастности или траура - кто знает?
– Что привело вас сюда?
Несмотря на должную бесстрастность, служитель Суда не может скрыть удивления. Перед ним предстала странная процессия: врач, парящая платформа с телом, несколько слуг рядом и средних лет супружеская пара с полными отчаяния лицами. Я придерживаю Кинти за трясущееся мелкой дрожью плечо и отвечаю, глядя в странно бесцветные глаза:
– Раскаянье. Вы пропустите нас, дабы мы могли
– Перед кем вы провинились, благородные?
– спрашивает слуга суховато, но мягко. За моей спиной как-то особенно тяжело вздыхает Лери, и этот безнадежный звук едва не доводит меня самого до сердечного приступа.
– Перед Небесными, - коротко поясняю я.
– Мы участвовали в процессе...
Холодно настолько, что пар вылетает изо рта. А каково сейчас Кинти, я и подумать боюсь.
– Мы можем войти?
– повторяю я. Пауза бесконечна и вязка, но вслед за нею створки дверей медленно раздвигаются настолько, чтобы платформа могла беспрепятственно вплыть в проход по кустарниковому лабиринту, сейчас полному холодного тумана.
– Идите к Палате, гем-лорды, - следует приказ.
– Благодарю, - коротко и благодарно кивнув, отвечаю я, и тороплюсь сквозь туман, ведя плывущее ложе.
Двери Судебной Палаты тоже закрыты, но резная выпуклая ручка в центре створки подсвечена, словно приглашая коснуться. Спасение или гибель ожидает нас за ней?
Душистое тепло охватывает нас, но успокоить не в силах. Есть ли за матовой завесой света посреди зала тот, кто в силах нам помочь? Есть ли хоть кто-нибудь? Небесные - тоже люди, временами нуждающиеся в отдыхе... Что, если они ушли ночью по своим делам? А утром будет поздно.
Эта мысль посещает нас обоих одновременно. Панический взгляд Кинти упирается в завесу, она делает пару шагов вперед. Но ведь нас не пропустили бы в пустой зал, правда?
– Доброго вечера, - вслепую пробую я, чувствуя себя исключительно косноязычным идиотом, никого не способным убедить даже в том, что солнце восходит на востоке.
– Есть ли здесь кто-то, способный нас услышать?
– Этот вечер действительно добр?
– с иронией интересуется голос из-за завесы. Фильтры искажают его так, что не понять, женщина говорит или мужчина.
– Что нужно тебе снова, лорд Эйри? Едва сутки прошли с тех пор, как ты был здесь.
Неважные вещи становятся безразличны, когда ты оказываешься перед лицом того, без чего сама жизнь невозможна. Впечатление, которое могут произвести мои слова? Позор для семьи? Ехидство власть имущего?
– Я пришел, чтобы вымолить жизнь своего сына, - отвечаю я.
– Твой сын поднял голос против тебя по собственному желанию, - поправляет невидимый собеседник.
– Он был волен в своих поступках, и ты не можешь говорить за него. Говори лишь за себя самого, если хочешь что-то сказать.
Дело за малым: высказать вслух, вскрыть гнойный нарыв, не солгать ни словом.
– Не будь жизнь любовника мне дороже всех прочих, Лери не пришлось бы держать в руках вашего зверя, - признаюсь я.
– Я поступал с сыном по закону, но поддержки лишил.
– Ты раскаиваешься в своих... предпочтениях?
– испытующе предлагает голос. Что за глупый исход мне предложен: забыть, как о тяжком сне, о том, кто и сейчас не дает мне покоя.
– Нет, - отвечаю я.
– Но я должен был попытаться объясниться с сыном еще раз, и объяснять до тех пор, пока он не понял бы меня. Если бы понял.
– Ты раскаиваешься в том, что твой сын так дурно тебя понимал, что дело дошло до суда?
– повторяет судья, чуть меняя формулировку.
– Нет, - вынужден я отказаться снова.
– Я раскаиваюсь в том, что не смог убедить Лери в том, что страх за него жег меня так же сильно, как страх за барраярца. И в собственной злобе на его непокорность.