Победивший платит
Шрифт:
– Так вина твоего сына - в непокорности, - задумчиво замечает голос, и мое "нет" звучит в третий раз.
– Лери не доверился моим словам, - бросив короткий взгляд на платформу, говорю я.
– Но мальчиком двигала забота, и я не сразу это понял.
– Недоверие к отцовским словам - не преступление, - вновь эта проклятая ирония в чужом голосе.
– Есть ли за ним другая вина? Может, он способен сказать о ней сам?
Я сорвался бы, не сожми Кинти мою руку: острыми ногтями, как тигрица, защищающая тигрят.
–
– Тогда ответь ты, - слышится в ответ неумолимое.
– Если ты умолчишь, от чего страдает твой сын и почему ты молишь о помощи именно нас, мы не в состоянии будем тебе помочь.
– Мой сын, - скрежетнув зубами, признаюсь я, - желал Эрику зла. И заставил себя поверить в его виновность.
– И произнес неправду, которую принял его разум, но не сердце?
За меня договаривают то, чего я сам, не желая обвинять сына во лжи, сказать был не в силах. Милосердие или рассчитанный жест судьи?
– Да, - подтверждаю я.
– Но его ли вина в том, что сердца моего сына не хватило на чужака, лорды? Я воспитал его в уважении к чистой крови и почтении к традициям. Кто мог предположить, что в семье окажется барраярец?
Кинти вновь впивается ногтями в мое запястье, и я заканчиваю тихо.
– Прошу вас как Старший и как отец, оставьте ему жизнь. Мы все совершаем ошибки.
В воцарившейся тишине тяжелое дыхание бьет по нервам. Как много времени у нас еще есть? Как скоро решение будет принято?
Моих слов судье оказывается мало. Разумеется; ведь целью судебного фарса было сплотить наш дом, и вот он, объединенный общим ужасом, стоит перед лицом судьбы.
– Что скажешь ты, леди Эйри?
– осведомляется голос. Наступает мое время, затаив дыхание, надеяться на чужое красноречие и благоразумие.
Кинти сжимает губы и делает крошечный шажок вперед.
– Я виновна. Я сама укрепила своего сына в уверенности в вине Форберга.
Хватит ли этого? Напряжение таково, что я готов кричать; самозабвенная гордячка Кинти, и та вот-вот вытрет пол коленями.
Только бы жил.
– Ваш сын, леди, покорно следовал вашей воле, но противился отцу; странно избирательное послушание. Почему он так хотел поверить в виновность чужого?
– не щадя, спрашивает невидимое создание.
У Кинти на виске бьется жилка, и я чувствую, как жена вздрагивает каждый раз, как очередной сипящий звук, издаваемый Лери, достигает ее слуха. Ужас и облегчение; ядовитая, изматывающая смесь.
– Он...
– сглатывает нервно Кинти, - не любил чужака. Не... признавал это родство.
– Это была ревность?
– слышится прямой вопрос.
– Барраярец занял неподобающе много места в вашем доме?
– Да, - почти шепотом отвечает Кинти, и я поражаюсь собственной слепоте, заставившей
– И эту ревность вы с сыном разделяли между собой в полной мере?
– судя по тону, ответа это не требует.
– Леди, вы понимали, чем для вашего сына может обернуться такая ложь?
– Это... не было до конца правдой и не было ложью, - Кинти опускает глаза.
– Лерой видел... похожего. И верил в то, что видел барраярца. Он не осмелился бы сознательно лгать!
– отчаянно и гневно восклицает она, только что почти впрямую обвиненная в том, что поставила своего ребенка и будущее нашей, на глазах распадающейся, семьи под угрозу ради женской мести.
– Ты позволила ему рискнуть собственной жизнью ради того, чтобы барраярца не стало.
– настаивает голос.
– Разве это равноценный обмен?
– Он считал, что да, - дрожащим шепотом отвечает жена.
– Потому что был уверен, что барраярец ведет его отца к гибели.
– И ты полагала, что он прав, - задумчиво констатирует судья.
– Барраярец действительно был опасен?
– Мы пришли каяться лишь в вине Лероя, - с трудом выталкивая слова, говорит Кинти, - но... мой супруг с тех пор изменился странно и дико. Он позабыл нас, он не желает больше Старшинства в клане, не верит ни мне, ни голосу рассудка, и определенно ценит жизнь своего варвара выше всего прочего, раз не остановился перед тем, чтобы потребовать развода.
Под конец она почти кричит, но усилием воли смиряет вспышку гнева и склоняет голову.
– Простите. Я пришла сюда не упрекать своего мужа, но вместе просить милости для нашего сына.
Я сжимаю губы, чтоб не сорваться, и придерживаю Кинти за руку: незаметно для себя самой, увлекшись перечислением накопленных обид, она всем телом подалась вперед и теперь стоит передо мной. Мне наплевать, но суд может счесть это дурным признаком.
– Может быть, - прошу я, - мы поговорим о наших взаимных претензиях потом. Сейчас я присоединяюсь к просьбе. Дайте нам возможность и право ответить за ошибку нашего ребенка.
Из-за занавеса слышится сухой хлопок ладоней, и прислужник - кажется, не тот, что впустил вас в ворота, появляется из боковой двери. Все это происходит так скоро, что я небезосновательно подозреваю: нас ждали. Знали, что случится с Лероем, и были готовы к тому, что клан Эйри на коленях приползет вымаливать его жизнь.
Слуга идет медленно и важно, будто несет чашу, полную воды, и отсутствующее выражение лица оживлено игрой переменчивых бликов. Не радужное сияние ядовитой твари, что впилась зубами в сердце моего ребенка и не желает отпускать - золотистое сияние перьев. Вцепившись когтями в рукав накидки, на руке слуги сидит переливающаяся языками пламени птица. Золотой феникс, символ возрождения. Много ли у Небесных таких чудес?