Побежденный. Барселона, 1714
Шрифт:
– А вы останьтесь, – приказал он мне. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне о последних минутах жизни великого Вобана.
Ха! Побеседовать с ним наедине – только этого мне и не хватало. Я сразу заподозрил неладное, когда он назвал меня «красивым и печальным юношей». Беседовать со мной о Вобане – глупая отговорка! Если бы Бервику и вправду пришло в голову говорить о маркизе, он бы должен был пригласить к себе Бардоненша, старого друга и аристократа, который лично присутствовал при агонии великого инженера. Бервик потребовал, чтобы я последовал за ним в его покои. Как я мог отказаться? Иногда мы знаем, что нас ждет, но не можем этого избежать.
Он увел меня вверх по лестнице и, когда мы оказались в его комнате, попросил:
–
Слова были любезными, но тон не допускал возражений. Потом Бервик повернулся ко мне спиной и раскинул руки в стороны. Я расстегнул застежки его кирасы, но не смог удержать доспехи. Они со звоном упали на пол. Следующая просьба прозвучала как приказ:
– Впредь называй меня Джимми.
Его безапелляционный тон заставил меня вспыхнуть от негодования, и Бервик прочел в моих глазах яростное недовольство. Этот человек привык встречать отпор только на поле битвы, и моя открытая враждебность, наверное, обезоружила его, потому что он добавил удивительно смиренным голосом, необычным для людей его положения:
– D’accord? [49]
Я еще не успел сообразить, как мне выкрутиться из этой западни, как вдруг произошло нечто странное.
Освободившись от стали, которая выпрямляла и сжимала его туловище, Бервик пошатнулся. Его колени подогнулись. Он попытался удержаться за стену, но только поцарапал ногтями побелку.
Все его тело обмякло, будто мгновенно лишилось скелета. Его сотрясала такая дрожь, что мне захотелось побежать за помощью.
49
Хорошо? (фр.)
– Ваша светлость, вам плохо?
Он медленно повернул голову, по-прежнему стоя на коленях. Его взгляд изменился. Мне вдруг открылось человеческое существо, организм которого больше не мог выдержать напряжения. Теперь, когда ему не надо было утверждать своего превосходства, стало ясно, что судьба обделила его лаской и любовью.
Ни для кого не секрет, что власть имущие должны обладать актерским даром, а Джимми приходилось играть свою роль, не расслабляясь ни на секунду. Даже легкое движение века могло выдать его слабость, один неуместный жест способен был разрушить весь его престиж. Одно неверное решение могло привести к потере целой армии. Этой ночью, перед сражением при Альмансе, он совершенно раскис.
Мне стало его жалко. Возможно, этому чувству не стоило поддаваться, сам не знаю. Я подхватил Бервика под мышки и приподнял. Он с яростью оттолкнул мои руки и закричал:
– Я совершенно здоров!
– Ничуть нет, – возразил ему я. – Вобан рассказывал мне о болезни власть имущих и о том, как ее лечить.
Он посмотрел на меня с ненавистью.
– Чай из чабреца, – продолжил я, – и отказ от мира.
В тот день я открыл для себя, что уроки Базоша привели к тому, что любовь пробуждалась во мне чаще, чем следовало. Мое зрение, мое осязание, все мои чувства были так обострены, что заставляли меня видеть страдающего человека под блестящим мундиром победителя. Слабость этого властителя мира, которому приходилось скрывать от людей все свои изъяны, растрогала меня настолько, что я готов был заключить его в объятия. Джимми, бедный Джимми, он так никогда и не узнал, что я любил в нем не его беспредельную власть, а – как это ни парадоксально – его слабости, черты, которые придавали человечность даже ему, дьяволу, которому предстояло нас уничтожить.
На следующий день Бервик не разрешил мне сопровождать его, а потому я пережил битву при Альмансе, не выходя из дома, и, надо сказать, совершенно об этом не жалел: Суви никогда особой смелостью не отличался. К тому
Вопреки всем ожиданиям Джимми разбил армию Альянса. В тот вечер он вернулся грязный, измотанный, в помятой кирасе. Несмотря на это, в момент возвращения в нем проявилась та дьявольская сила, которая служила ему опорой. Битва излечила Бервика от всех недугов, словно победа стала для него волшебным эликсиром. Джимми казался другим человеком: он не просто выглядел здоровым – все его существо излучало силу, азарт и энергию.
Бервик взглянул на меня и произнес:
– Ты еще здесь. Отлично.
Так началась наша непростая дружба, если можно так выразиться. Джеймс Фитцджеймс, герцог де Фитцджеймс, герцог де Бервик, де Лирия-и-Херика, пэр и маршал Франции благодаря победе при Альмансе, кавалер ордена Золотого Руна и так далее, и тому подобное… Можно продолжать этот список, сколько вам будет угодно. Несмотря на это, Джимми всю жизнь оставался бастардом; да, он был сыном английского короля Якова Второго, но сыном внебрачным.
Жизнь заставила его начать гонку, победы в которой ему было не видать как своих ушей. Сколько бы армий он ни разбивал, сколько бы крепостей ни брал, какую бы службу ни сослужил великим мира сего, ему суждено было навсегда остаться тем, кем он родился, – внебрачным ребенком и изгоем общества. Любой настоящий аристократ, соверши он лишь половину того, что сделал Бервик за свою короткую жизнь, оказался бы вознесенным на вершину олимпа. Но ему это не грозило. Джимми был сыном свергнутого короля, да к тому же сыном незаконным. Именно поэтому он всю свою жизнь искал возможности узаконить свое королевское происхождение.
И самое любопытное заключалось в том, что он не питал никаких иллюзий и прекрасно знал, что никогда не добьется своей единственной цели. Джимми получал почести и звания, герцогства, безграничные богатства, все эти безделушки, которыми короли жалуют своих подданных в окружении церковников и под пение детского хора. В узком кругу Бервик смеялся над подобными церемониями. Кому это знать, как не мне. Некоторые из его восторженных биографов отмечали, что он на этой бренной земле времени не терял, потому что от второй жены у него было десять детей. Ха-ха! Не смешите меня. Где мог такой человек, как Джимми, найти время, чтобы хотя бы только десять раз трахнуть свою женушку? (Кстати, она была страшна как смертный грех, мартышка, да и только.) Только в 1708 году, будучи на службе у этого ужасного чудовища Людовика Четырнадцатого, он принял участие в трех кампаниях: в Испании, во Франции и в Германии. И кто-то хочет меня уверить в том, что Джимми настрогал целую кучу детей, что он время от времени бегал домой – «Душечка, а вот и я», – трахал жену и возвращался на поле битвы? Можете быть уверены, что он эти дела кому-нибудь препоручил. А кроме того, я все это время был с ним.
Ну ладно, будет. Я поклялся, что расскажу все начистоту, и буду откровенен.
Мы всю ночь трахались, как кролики, и на следующий день даже не вышли из спальни. Зачем? Где мы могли лучше провести время? К тому же он мог себе это позволить. В дверь то и дело стучали: «Ваша светлость, вас ожидает алькальд Альмансы!», или: «Ваша светлость, срочная депеша из Мадрида!», или: «Полковник такой-то просит вас решить вопрос о размещении пленных». Поначалу я подскакивал на месте, когда в дверь стучали, даже если стук заставал меня на горшке, что очень забавляло Джимми, который веселился, как мальчишка. В тот день бразды мира были в его руках, какого черта отвечать на дурацкие вопросы? Он заслужил право не обращать внимания на стук в дверь. Это и есть власть: мир просит у тебя аудиенции, а ты, закрывшись в комнате, над ним смеешься.