Поцелованная богом
Шрифт:
— Да ладно, — не поверил ему. — Тебе стоит только свиснуть.
— Не хочу я свистеть, — ответил Пашка.
— Ты еще начни говорить, что у тебя никого нет, — хмыкнул в ответ.
— Почему нет? Я нормальный мужик, без бабы зверею.
— Так в чем проблема?
— Да нет никакой проблемы. Это просто бабы. И ничего они не значат. Меня, кстати, все устраивает. Но вот смотрю на тебя, и хочется чего-то такого, чтобы на всю жизнь. Только не судьба.
— Но у тебя есть Ванька, — попробовал утешить Пашку.
— Конечно. Есть Ванька и память об Имани, — Пашка помолчал. — У тебя сигареты есть?
— Нет,
— Тогда пошли к машине, у меня там нычка.
Мы встали и подошли к Пашкиному автомобилю, но не успел я прикурить, как подошла рыжая.
— А тебе нельзя, — она забрала у меня сигарету и засунула себе в рот. — Дай зажигалку.
— Вот это я понимаю, любовь, — заржал Пашка.
— Уважаемый Павел, на вашем месте я бы тоже воздержалась от курения, — обратилась к нему Лиса. — Мне категорически не нравится цвет вашего лица. Вас печень не беспокоит?
Пашка уставился на Лису во все глаза. Потом подумал и озабоченно спросил:
— А где она находится, эта печень?
— Уверяю вас, как доктор, у вас есть все шансы узнать это.
Они выглядели так, будто готовы к драке.
— Стоп! — я вклинился между ними. — Еще ссор не хватало.
— А мы не ссоримся, — Лиса сделала шаг назад.
— Больно надо, — Африканец зеркально повторил ее движение.
— Тогда предлагаю поесть и идти спать, — я взял Лису за руку.
— Я за этим и подошла. Там староста на ужин пригласил.
— Ты уже можешь объясняться с ним? Интересно, на каком языке?
— О, господи, — Лиса закатила глаза. — Жестами, естественно. Я спросила про еду, он сказал, что можно идти кушать.
— Не знаю, как вы, — Пашка улыбнулся, — а я жратеньки очень хочу. Жратеньки и баиньки. А завтра домой, меня сын ждет.
39
Дальше было, как и сказал Пашка: «жратеньки и баиньки». Мы лежали с Лисой в маленькой хижине, и я в кромешной темноте пытался разглядеть ее лицо.
— Ты чего? — шепотом спросила она.
— Чего?
— Ты смотришь на меня.
— Откуда знаешь?
— Чувствую.
— Какая ты чувствительная, — прижал ее покрепче.
В ответ мне в спину впились ногти.
— Эй, поосторожнее! Больно. И откуда у тебя ногти? Я всегда думал, что у хирургов они сострижены под корень.
— Ничего подобного, — Лиса легла поудобнее. — Если очень коротко стричь, грубеют подушечки пальцев, теряется чувствительность.
— А сейчас ты улыбаешься, — не видя, сказал я. — Чему?
— Мне хорошо с тобой. И потом, скоро мы вернемся домой.
— Будем валяться в кровати неделю, — размечтался вслух. — Есть нормальную еду.
— И никакой пыли, насекомых и диких лесов, — продолжила Лиса.
— Работа в чистом офисе.
— Стерильность.
— И гигиена, — теперь я тоже улыбался.
— До следующей командировки.
После этой фразы улыбка сползла с моих губ. Я открыл было рот, чтобы спросить: а не послышалось ли мне, но потом передумал. Что за ребячество, в самом деле? Ведь знаю, что не послышалось. В глубине души знал, что так и будет. Понимал, что горбатого, как говорится, могила исправит. Да я и сам, чего уж скрывать, с удовольствием вернулся бы на службу. Мне нравилась такая жизнь: от задания к заданию, с сумасшедшим
Но на секунду вспомнив, что я почувствовал, когда понял, что не успею закрыть ее собой, что через мгновенье могу потерять навсегда, ощутил, как снова начинает ныть сердце, и задался вопросом: я смогу ее отпустить? Вернее, даже не отпустить, ведь речь идет не об одной командировке, а отпускать. Постоянно. Провожать, ждать редких звонков, следить за новостями, надеяться на лучшее. И постоянно, каждую секунду, бояться, что могу потерять ее. И какой у меня выход? Запретить, запереть и не отпускать? Сломать ей крылья? Или смириться с тем, что она такая. И жить в постоянном страхе за нее?
«Есть и третий путь», — шепнул кто-то внутри меня. — «Отпусти. Навсегда. Пусть она идет своей дорогой, а ты пойдешь своей. Ты не хочешь ломать ее, но если будете вместе, тебе придется ломать себя. Ломать, корежить, перекраивать. Ты не сможешь сидеть в безопасности, зная, что твоя женщина рискует жизнью. Так может, пусть каждый идет своей дорогой?»
«Я не смогу без нее жить», — возразил самому себе.
«Да брось ты, — продолжал нашептывать кто-то. — Ты будешь знать, что она где-то есть. Ходит по земле, живая и здоровая. Жить ты не сможешь, если однажды тебе позвонят и скажут, что она умерла. Погибла где-то, в каком-то очередном богом забытом месте. Оставь ее. И никогда не ищи. Ведь жили вы друг без друга. Дай ей быть самой собой, и не ломай себя. Это единственный выход».
Я не знал, что возразить. Пока пытался найти слова, и для себя, и для Лисы, она заснула, уткнувшись носом мне в грудь. Туда, где болезненно билось мое сердце.
Я встретил рассвет уже полностью готовым к дороге.
— Да ты не ложился, — оглядев меня, констатировал Пашка.
— Охранял твой здоровый сон, — пробурчал, кляня его за наблюдательность.
— Что, брат, — он хлопнул меня по плечу, — мысли одолевают?
— Ну, я же не такой пустоголовый, как ты, — съязвил в ответ.
— О-хо-хо, какие мы нежные, — заржал Пашка и пошел к машине. — Давай, грузи свои пожитки. Через час нужно выдвигаться, не ровен час приедут еще какие-нибудь отморозки. Я не нанимался кулаками махать за здорово живешь.
— Ты корыстный тип, — поддел я Пашку.
— Жизнь диктует определенные правила. Мне сына вырастить нужно. Образование, дом, игрушки, то да се.
Тем временен, то ли от нашего крика, то ли потому, что пришло время вставать, народ в деревне стал потихоньку просыпаться и выбираться на свет божий. Вот уже Боипело, пожелав нам доброго утра, пошел грузить какие-то котомки во вторую машину. Вот и Софи с Полем, с совершенно одинаковым обожанием глядя на Африканца, пошли собирать рюкзаки. А Лиса все спала. И сил будить ее у меня не было. Я не знал, как посмотрю на нее, что скажу. Ведь, промаявшись ночь без сна, я так и не решил, что буду делать дальше. В конце концов, перед тем, как встать, сказал себе, что время терпит. Сейчас нужно думать о другом. Но о другом почему-то не получалось.