Почему у собаки чау-чау синий язык

Мелик-Карамов Виталий

Легенда заканчивается тем, что на следующий день автору «Суворова» поставили в комнате постоянный телефон и убрали с лестницы солдат, которые все это время держали в руках телефонный провод так называемой «воздушки». Не прошло и года, как писатель получил Сталинскую премию второй степени. Получил бы и первой, но, наверное, соавтору неудобно было так себя возвеличивать. Все же знают, каким скромным человеком он был, генацвале!

Выйдя из арки дома Шошенского и пройдя «Русские вина», можно было зайти в кафе «Арфа». Тоже знаковое место. С первого по четвертый курс я регулярно в нем просиживал вечера.

Однажды в начале зимы я пришел в «Арфу» вместе с Зегалем. Увидев Сашу, бессменный швейцар «Арфы» Михалыч поморщился.

Еще не существовало такое понятие, как «служба безопасности», и охрану в Москве осуществляли не молодые люди из провинциальных городов Центральной России, а пожилые отставники-офицеры, как правило, живущие рядом с охраняемым объектом. Поскольку детство Зегаля прошло именно в этом переулке, Михалыч прекрасно знал о неоднократных выходках Саши, недостойных порядочного пионера, а теперь комсомольца.

– Опять приперлись, – отметил наше появление Михалыч.

– Не обращай внимания, – тихо сказал мне Саша, но так, чтобы швейцар слышал. – У него мания преследования, но в сущности он безобидный старик.

Зверское выражение лица Михалыча, напоминающего городового из революционных фильмов, говорило о том, что он страдает скорее манией нападения, если такая существует.

Забегая вперед лет на пятнадцать, вспомню историю, характерную для московского швейцарства. Я оказался невольным свидетелем выяснения отношений в доме родителей прославленной советской фигуристки Ирины Родниной, куда попал с ней вместе по каким-то корреспондентским делам, скорее всего в поисках ее детской фотографии.

Отец Родниной, полковник в отставке, Константин Алексеевич, был со мной хорошо знаком, поэтому пожаловался: «Вот Юля (жена) и Ирина меня ругают, что я устроился швейцаром в гостиницу “Юность”. Говорят, непрестижно! – по складам произнес невысокий, но с офицерской выправкой, Ирин папа. – А ты сам посуди, чего тут непрестижного: двое суток отработал, трое – на рыбалке!» Мама Иры Юлия Сергеевна презрительно скривила губы. Ира просто сжимала кулаки, но против папы выступать явно боялась.

Спустя пару месяцев мне рассказали, как мой товарищ, популярный тогда фигурист Юрий Овчинников, ломился ночью в гостиницу, а швейцар его туда не пускал. Оскорбленный Юра вскинул голову и гордо сказал: «Вы что, меня не узнаете? Я – Юрий Овчинников!» На что швейцар ему ответил: «Нет, Юра, это ты меня не узнаешь! Я – папа Иры Родниной».

Пожилая официантка тетя Таня и барменша толстая Маргарита смотрели на нас с плохо скрываемым презрением. Нас обслуживала худая рыжая игривая Инна. Кружевной белый фартучек и небольшой накрахмаленный кокошник (обязательная форма официанток всех тогдашних кафе и ресторанов, отличался только цвет платья) на Инне смотрелись вполне кокетливо. Но тетя Таня и Маргарита выглядели в них довольно нелепо. Правда, в советской действительности глаз и не к тому примыливался.

От большого ума я умудрился привести в «Арфу» маму во время ее очередного приезда в Москву, и, увидев мои запанибратские отношения с официанткой, она страшно напряглась.

– По-моему, нам здесь не рады? – спросил Саша у Инны.

Та неопределенно пожала плечами: мол, сами понимаете…

Причину такого приема Саша прекрасно знал и мне уже давно проболтался, хотя явно собирался скрыть эту историю.

За две недели до нашего прихода Саша и Женя Любимов познакомились в «Арфе» с двумя симпатичными девицами. Изображая страсть, Саша даже откусил у одной из них на кофте маленькую пуговицу, ту, что застегивается сзади на шее. Потрясенные таким ухаживанием, девицы не отказались, чтобы интеллигентные студенты-архитекторы сопровождали их до дома. Они снимали комнату на самом краю Москвы, в конце Алтуфьевского шоссе. Доехать туда поздно вечером еще было реально, но вернуться обратно – невозможно. Вместо того чтобы, проводив девушек и поцеловавшись с ними в подъезде, сразу развернуться к последнему автобусу, Любимов и Зегаль,

почувствовав легкую добычу, поднялись выпить кофейку. Кофе им налили, но в интиме отказали. Начались бесконечные уговоры. Партия перешла, как говорят шахматисты, в цугцванг, то есть ходов, улучшающих ситуацию, не осталось. Тогда Саша изобразил, что у него начинается сердечный приступ, и со стоном, держась за грудь, повалился на пол. Девушки заохали и стали перетаскивать его на постель. Сдуру он подмигнул гордому Любимову-Пронькину. Но тут Любимова вдруг укусила какая-то муха, он встал, напялил котелок, артистически перекинул через тонкую шею белое кашне (дело происходило зимой), набросил на согнутую руку зонтик-трость и объявил: «Зегаль, хватит унижаться, пошли отсюда!» Саша молча сполз с кровати и поплелся за товарищем.

«Идиот!» – резюмировал свой рассказ Саша. Дальше открывалась позорная страница их биографии. Саша стянул с вешалки свою видавшую виды дубленку и серую солдатскую ушанку без звездочки и вышел следом за Любимовым на площадку пятиэтажки. Первый час ночи, вернуться домой с Алтуфьевки не то что не на чем, но и не на что. А на улице мороз. Женя повесил на оконный шпингалет зонт, котелок и кашне. Под батареей на полу лестничной площадки между третьим и вторым этажами они легли, изогнувшись, «валетом», заняв практически все пространство, если не ошибаюсь, размером по СНИПу – 170х70 см. На окраине живут, как правило, люди простые, на работу они отравляются рано. Матерясь и балансируя, они перешагивали между скрюченными телами крепко спящих будущего известного художника-абстракциониста и главного архитектора Центрального округа столицы. Причем Женины вещи остались в целости и сохранности. Не сперли даже котелок.

Москва, как известно, не Париж, и кафе, в котором можно сидеть часами и писать сценарий, в начале семидесятых было не так просто найти. Как правило, в любую подобную точку общепита вечером стояла очередь. Чтобы попасть в ресторан, приходилось прикладывать ладонь к стеклянной двери, пряча в ней от стоящих рядом купюру от рубля до пятерки. Со стороны очереди деньги были не виды, зато швейцар, одна из самых влиятельных фигур в столичной жизни, взятку отлично видел. «У них стол заказан», – иногда снисходил он с объяснением к редким восклицаниям из покорной очереди.

Поскольку выбор получался крайне ограниченный, мы остановились на кафе «Московском», расположенном по диагонали от Центрального телеграфа, на другой стороне улицы Горького. Немаловажно, что барменом в кафе работала мама Вити Проклова и моя будущая теща Инесса Александровна.

Чтобы наши посиделки не выглядели вызывающими – пара чашек кофе за весь день, – мы брали с собой Витьку. За то, что непутевый сын при деле, да еще и на глазах, нам регулярно доставалось мороженое. Витя сидел расслабленный, тихо улыбался, не вмешиваясь в наши споры. Вероятно, он предвкушал предстоящее угощение. Если нам приносили нормальные порции из трех шариков, иногда политых шоколадом, то перед Витюшей выставляли чуть ли не торт из мороженого, да еще увенчанный маленьким коктейльным зонтиком. По сей день не знаю: что этот зонтик символизирует? Один раз пара, что сидела рядом, спросила у нашей официантки, можно ли им принести такую порцию. Официантка брезгливо на них посмотрела и равнодушно ответила: «Это мороженое – кому надо мороженое». И сразу все стало ясно, вопросов больше не возникало.

Позже, когда к нам присоединились преподаватели Минченко и Папков, мы переехали к Прокловым домой, где сочинять было намного приятнее. Во-первых, у Вити была своя большая комната, во-вторых, Витина бабушка Ирина Михайловна кормила нас либо борщом, либо грибным супом. А сочетание пищи духовной и материальной дает необыкновенные результаты. Рассказы про то, что художник должен был голодным, полная ерунда. Он может им быть только в двух случаях: если пьет и не закусывает, и если психически неустойчив.