Почему у собаки чау-чау синий язык
Шрифт:
Но и поколение Папкова тоже уходило корнями в прошлое. Если отсчитать еще пятнадцать лет, то началом «капустного» движения можно считать выступление Архитектурного на первомайской демонстрации в конце тридцатых. К ней студенты соорудили из деревянных конструкций с натянутым полотном расписанный во всех географических подробностях шестиметровый земной шар. Затем из папье-маше склеили и покрасили в черный цвет цепи, которыми опоясали этот шар. Следующий этап получился самый трудный. Необходимо было отыскать в Архитектурном атлетически сложенного молодого человека с рельефной мускулатурой. С трудом, но преодолели и эту проблему.
Наконец, по Красной площади мимо мавзолея не меньше трех десятков студентов с каждой стороны потащили на себе перекладины-подпорки, на которые взгромоздили эту художественную конструкцию
Увидев на трибуне всех вождей, да еще живьем, «молотобоец» впал в такой раж, что изо всей силы хрястнул по цепям из папье-маше, при этом еще и проломив деревянный шпангоут шара. Пролетев с диким криком шесть метров, как с крыши двухэтажного дома, атлет-пролетарий врезался изнутри в район Южного полюса и сломал ногу. От страшной боли он завопил еще сильнее. Вожди нахмурились, им не понравился такой исход борьбы с капитализмом. Самый главный вождь даже погрозил пальцем, что в то время означало расстрел без суда и следствия в худшем случае, в лучшем – тот же расстрел, но со следствием и судом. Молот мог рассматриваться не как орудие борьбы за светлое будущее, а как оружие для теракта, например, на товарища Кагановича.
Студенты, как рабы, несущие носилки с фараоном, побежали к Васильевскому спуску. Из шара продолжали раздаваться вопли «молотобойца». Странно, но никого даже не арестовали. Это, с одной стороны, должно было нас, наследников архитектурного перфоманса, вдохновлять, но, с другой, имея, как сейчас говорят, такой бэкграунд, заранее можно было догадаться, что из нашей затеи ничего хорошего не получится.
В конце концов мы все же сели писать сценарий в кафе «Московское» на улице Горького, взяв в компанию Игоря Лихтерова. И это было тем самым определяющим поступком, который не дал нам опозориться. Именно Игорь стал интеллектуальным вдохновителем команды. Лихтеров приехал в Москву из Одессы (а откуда еще!) и учился в одной группе с Зегалем. Но потом, взяв академический отпуск, на год от нас отстал.
Почему мы для написания пяти страниц выбирали то курорты, то кафе, объясняется, скорее всего, увлечением западными писателями – от Хемингуэя до Ремарка, или наоборот. Нам неосознанно очень хотелось быть похожими на этих свободных людей, пишущих ясно и коротко. Правда, Саша определил, что наш будущий сценарий по стилистике должен быть похожим на фильм Ролана Быкова «Айболит-66». Как сказал Зегаль, надо, чтобы, с одной стороны, в нем были усмешка и легкость, а с другой – содержательность. Дай такое задание наемному литератору, профюмористу, он с ума сойдет. Не могу сказать, что эта идея казалась мне привлекательной, но, подозревая, что до таких высот мы в своем творчестве вряд ли сможем подняться, я решил с Зегалем не спорить.
Выяснилось, что шутки, которые нам очень нравились и которые рождались вроде бы сами по себе в процессе трепа, когда садишься их специально придумывать, никак не удаются. Моментально наступает внутренняя немота. Мы могли собраться для работы в свободной аудитории, у кого-то дома, что впоследствии и произошло, наконец в читальном зале институтской библиотеки. Но нас упорно тянуло в общепит. В то время тихие кафе, впрочем и не тихие тоже, в центре Москвы легко было пересчитать по пальцам, предположим, четырех рук. Но нам полагалось найти что-то в шаговой доступности от института, поскольку от учебы нас никто не освобождал. Пивные категорически не подходили: атмосфера в них не настраивала на создание художественного произведения, хотя люди там собирались сплошь веселые, а иногда и находчивые (см. часть I). О ресторанах, по вполне понятным причинам, говорить не приходилось. Кавказским студентом я был один и то, если смотреть правде в глаза, из гордого, но бедного княжеского рода. Существовал запасной вариант – кафе «Альфа» в Столешникове, но он держался на крайний случай. Почему, я сейчас объясню.
Столешников переулок, возможно, самая короткая улица в Москве, вместил немалый отрезок моей биографии. Как известно, Столешников поднимается от конца Петровки до пересечения с Большой Дмитровкой и заканчивается, упираясь в Тверскую. Я не собираюсь заниматься ни краеведческим, ни архитектурным исследованием этого исторического уголка столицы, а строго
У самого начала Столешникова, можно сказать, еще на Петровке, существовал магазин польских товаров «Ванда», а под магазином – знаменитый общественный туалет, в котором торговали косметикой и шмотками фарцовщики, о чем я уже упоминал. Мой первый контакт со Столешниковым случился именно в «Ванде», где я, пятнадцатилетний бакинский школьник, приехав на зимние каникулы в Москву, купил за тринадцать рублей польский чемоданчик из синтетики в мелкую бело-коричневую полоску. Этим чемоданом я очень гордился. Сейчас бы постеснялся его держать даже на балконе. От мелкой ряби он, казалось, светился даже в темноте.
Если идти в сторону Тверской, то есть улицы Горького, по левой стороне переулка, то там, где сейчас пятизвездочный отель, когда-то располагалось скромное кафе «Красный мак». По-моему еще второкурсником я попал с бакинским товарищем на второй этаж этого дома, в большую коммунальную квартиру, где две девушки собирались вместе с нами отметить Седьмое ноября – день Великой Октябрьской революции. Причем не просто праздник, а грандиозный юбилей – 50 лет Великого Октября, который, правда, первые десять лет, можно сказать, официально назывался Октябрьским переворотом. Вся страна задыхалась от восторга, на страницы газет и на телевидение вытащили всех чудом не расстрелянных в 1937-м старых большевиков. Подозреваю, что не только у нас четверых этот торжественный революционный праздник отчего-то превратился в обычную попойку, как сейчас говорят, с элементами секса. Впрочем, это сочетание вполне подходило к святому дню. Правда, девушка, что предназначалась вроде бы мне, совершенно не рассчитала свои возможности. Когда мы уже разделись и устроились с ней на огромной, явно родительской, семейной кровати, она, зажав рот руками, голая выскочила на кухню. Спустя почти полвека я делаю из этого вывод, что, наверное, квартира была не коммунальная, а скорее всего, судя по закоулкам, ее «выгрызли» из общей жилплощади. Девушки все же были не того класса, чтобы жить в самом центре в отдельной квартире.
Не знаю, зачем я, натянув трусы, отправился вслед за ней. Где на тот момент оказался мой приятель с другой девушкой, точно не помню. Но поскольку он был романтик, доказательством чего служит тот факт, что с Витей Прокловым они пили при свечах весь вечер две бутылки кока-колы, скорее всего он отправился смотреть грандиозный салют на Красной площади. В принципе, нормальное желание после четырех бутылок портвейна «Агдам» и шести на всех берлинских печений, тогда очень популярных. Откуда появился «Агдам», память не зафиксировала. Печенье было куплено нами в ресторане гостиницы «Берлин», ныне Савой», как праздничная закуска.
На маленькой кухне девушка, повернувшись ко мне спиной и наклонившись над полукруглой железной раковиной, приняла довольно соблазнительную позу. Как любому молодому бакинцу, мне стоило огромных трудов сразу не броситься на жертву при открытии такой перспективы. Сдерживало прежде всего то, что ее все время тошнило. Она, не поднимая головы, периодически открывала здоровый латунный кран, умывалась и пила воду в ожидании очередных судорог. Это продолжалось довольно долго, и в конце концов мы оба не выдержали, тем более что она всячески знаками, по-прежнему не поднимая и не поворачивая головы, показывала мне, что совсем не против совмещать приятное с вынужденным…
Как в плохом кино, в тот самый момент, когда наши интимные отношения достигли пика (так, по-моему, пишут в женских романах), около Большого театра загрохотали салютные пушки…
Лет через двадцать я пришел с дочкой в приемную комиссию архитектурного института. Ребенок сдавал документы. И вдруг тетка, которая их принимала, восторженно закричала: «Виталик! Ты что, меня не узнаешь?» Я смущенно закивал головой в разные стороны, пытаясь тем самым показать, что вот уже почти узнал, но какой-то детальки или штриха не хватает, чтобы раскрыть объятья. «Виталик, – укоризненно сказала она, – как ты мог забыть, ты же у меня в Столешникове справлял Седьмое ноября!» Недостающий фрагмент сразу вызвал давно изгнанную из памяти позорную страницу биографии. «Это ты! Не может быть! А ведь ты совсем не изменилась!» – как можно радостнее отозвался я, понимая, что имя не вспомню никогда, поскольку и в тот вечер его толком не запомнил.