Почему у собаки чау-чау синий язык
Шрифт:
Нынешнее поколение не знает чувства голода (и ответственности, добавила бы моя мама), а вот мы с Зегалем узнали. В тот день я понял героев прочитанных в детстве книг, ушедших в революционную борьбу за счастье трудового народа. Меня только б позвали в тот вечер на баррикаду, я первым бы там оказался. Я бы сражался за право, чтобы еда досталась всем, не на жизнь, а на смерть. Что может ощущать молодой человек, последний раз утром съевший кусок кильки и кружок вареного яйца, при этом гуляющий целый день по центральным улицам Таллина вдоль кафе с выпирающими наружу взбитыми сливками? Голодные всегда дерутся отчаянно, так как собственная жизнь в тот момент для них никакой ценности не представляет.
Я
– Так! – Сашка встал в стойку. Перед нами вражеским лагерем раскинулась столовая самообслуживания. – Дай три копейки!
Я выдал требуемую сумму, незначительную даже при нашем нищенском положении.
Саша, как разведчик, получивший легенду, отправился выполнять задание. Единственное, что он мог купить, это круглую пресную маленькую булочку, оторвав ее от упакованных наподобие пулеметной ленты в целлофан собратьев. Но зачем для этого надо становиться в получасовую очередь, я никак не мог понять, тем более он отгородился от нее невесть откуда взявшейся газетой «Советская Эстония».
Вернулся Сашка не только с трехкопеечной булочкой, которую пытался разломать пополам; когда это ему не удалось, большую часть булочки он оставил себе. Как я и предполагал, прикрывшись газетой, он спер с прилавка две бутылочки сливок.
– Завтрак на траве, – сказал я, когда мы уселись на газоне.
– А теперь, как в оригинале, посадим рядом двух голеньких девочек, – отозвался Сашка, доставая из-под полы две маленькие бутылочки, которые в этот момент выглядели куда желаннее, чем настоящие девчонки, даже голые.
– Слушай, у меня есть идея… – сказал Сашка, отрываясь от бутылки, оставившей седые усы на его круглой загорелой физиономии.
Мне сразу сделалось скучно, и я лег на куртку, держа бутылку над открытым ртом, чтобы все, до последней капли, перетекло из нее в меня.
На город уже наползли августовские сумерки. Мы встали с газона и отправились убивать время до поезда, гуляя по центру. Первыми, кого мы встретили на вечерней улице с характерным названием Выйномет (Освобождения), были Витя Косых и Миша Метелкин, знаменитые «неуловимые мстители», наши приятели благодаря Ленке. Витя снимался с ней вместе в фильме «Звонят, откройте дверь».
Витя с Мишей ели мороженое, скорее даже не ели, а жрали, целиком отдавшись этому процессу.
– Привет, – оторвался от эскимо Косых, а интеллигентный Метелкин махнул головой.
…Через полгода мне придется выяснять с Витькой отношения, когда он решил приударить за Леной. Я честно его предупредил, что превращу в инвалида, неспособного залезть на лошадь. Косых испугался и в знак примирения пригласил нас с Леной в манеж погранучилища, где он тренировался. Так я узнал, что в самом центре Москвы, у Белорусского вокзала, есть настоящий конный манеж с конюшней. Несмотря на суровую надпись на вывеске – «КГБ» (именно к этому заведению относились погранвойска), Витя безо всяких документов провел нас на закрытую территорию. Популярность у него была огромная…
– Что делаете? – спросил Косых.
– Гуляем, – хором ответили мы.
– Приходите через пару часов на съемку, – сквозь мороженое сказал Витька. – Потом пойдем к нам в гостиницу. У нас вечером будут такие девчонки!
Миша, поправив очки, подтверждающе кивнул…
Я хотел одолжить у Витьки десятку, но раздумал. Интуиция.
Пошлявшись еще немного по центру города размером с чайное блюдце, мы
В купе плацкартного вагона с нами оказались две девушки. Выяснилось, что еды у них нет, а сами они только-только поступили в городе Тарту в местный университет и возвращались домой, в Рязань, через Москву. Самое интересное, что поступили они на факультет, где преподавали только на эстонском языке. Я расстелил на верхней полке полосатый матрас и полез наверх, не раздеваясь. Зегаль и рязанско-эстонские студентки остались внизу. Уснул я под их хихиканье, шлепки, щипание и мычание…
Ранним утром мы стояли около дежурной на входе в метро «Комсомольская». Я с гордо поднятой головой, как у героя картины «Коммунист на допросе», а Саша жалобно канючил: «Тетенька, пустите нас, пожалуйста! Тетенька, у нас денег совсем нету!» Никогда еще мое кавказское самолюбие не было так сильно ущемлено.
Люди в те времена были добрее, чем сейчас. В метро нас пустили. Мне добираться было недалеко, до «Лермонтовской», бывшей и нынешней станции «Красные ворота». Сашке значительно дальше, с пересадкой, до «Речного вокзала», а там в гетто, на Фестивальную.
– В час дня в институте, – тоном, не требующим обсуждения, выкрикнул Зегаль. – Там что-нибудь придумаем по поводу сценария, – и заскочил в вагон отправляющегося поезда. Я поехал к Окуням на Новую Басманную одалживать деньги до конца месяца.
Соображая, чем заполнить августовскую жизнь до начала занятий, мы с Сашей спустились по Кузнецкому мосту, перешли Неглинку и вышли на Петровку. Любая история заканчивается там, где начиналась. Еще на углу Кузнецкого я заметил в скверике на углу проезда Художественного театра (прежде и ныне Камергерский) белый торс. Теперь на этом месте построили непонятный «Берлинский дом», а раньше здесь находился маленький садик, перевалочный пункт от Петровского пассажа к ЦУМу. В садике на скамейке загорал полуголый Витька Проклов. Находиться в таком виде на улицах столицы было делом совершенно невозможным. Поэтому, несмотря на перегруженность скамеек целомудренными гостями Москвы, устроившими привал перед штурмом магазина, вокруг Витьки образовалась заметная пустота.