Почетные арийки

Роже Дамьен

Несколькими часами ранее произошло нечто, вызвавшее у нее глубокое потрясение, хоть она и пыталась убедить себя в незначительности этого события. У входа в ресторан, где подавали завтрак, она рассматривала стойку с туристической информацией. Там, среди вороха буклетов, ей на глаза попались официальные листовки со свастикой. Мария-Луиза знала немецкий язык достаточно, чтобы понять, о чем в них говорилось: «Не делайте покупок в еврейских магазинах и универмагах, не обращайтесь к еврейским адвокатам, избегайте еврейских врачей. Покажите евреям, что они не могут безнаказанно осквернять Германию и порочить ее честь. Каждый, кто выступит против этого призыва, тем самым подтвердит, что он на стороне врагов Германии». Охваченная стыдом, она поспешно прикрыла эту гнусную пропаганду рекламными брошюрами и, ни словом не обмолвившись о своей находке, заняла место за столиком рядом с мужем. И вот теперь она оказалась лицом к лицу с этой человеческой массой, которая в едином порыве вытянула руки в сторону официальной трибуны, в то время как тишину первых минут разорвали возгласы «Хайль!».

После завершения церемонии открытия семья Шасслу-Лоба,

как и другие члены делегации, была приглашена посетить выставочный павильон. Мария-Луиза цеплялась за мысль, что она вот-вот вернется в свой привычный мир. Их окружала большая, шумная толпа. По величественному, залитому светом зданию эхом разносились все языки старой Европы, так что оно больше напоминало Вавилонскую башню, чем храм, в котором верующие собираются на причастие. В центре большого зала парил эффектно освещенный венок из флагов в цветах стран-участниц. Подхваченные потоком посетителей, маркиз и маркиза прошли в примыкающий к нему выставочный зал, украшенный трофеями крупных оленей. Геринг все делал с размахом, и везде чувствовалось его явное желание произвести впечатление: чучела животных, оружие, картины, гобелены, фотографии и скульптуры по-своему отражали страсть немецкого народа к охоте. Мария-Луиза и ее муж оказались лицом к лицу со множеством оленей, кабанов, косуль, барсуков и ласок с одинаково застывшими глазами. Эту натуралистическую картину не дополняли никакие другие декорации. Чучела были выстроены в ряд по размеру, возле каждого стоял указатель с названием животного, переведенным на несколько языков. На этот раз не выдержал Луи — вид такого количества трупов показался ему слишком жутким. Схватив Марию-Луизу за руку, он увел ее в зал, посвященный творчеству Бенедикта Фрута. Его охотничьи сюжеты в виде скульптур вызывали, судя по всему, меньший интерес, чем соседний некрополь, так что в относительной тишине супруги Шасслу-Лоба смогли вполголоса перекинуться парой слов. Они быстро сошлись во мнении, что беглого осмотра других павильонов будет вполне достаточно, чтобы удовлетворить их интерес. Обнаружив, что Луи пребывает в таком же настроении, как и она сама, Мария-Луиза немного расслабилась и позволила своему вниманию задержаться на группе животных из нимфенбургского фарфора. Статуэтка волка, на которого нападают пять собак, была выполнена в чрезвычайно реалистичном стиле. Когда Мария-Луиза подняла голову, Луи рядом не было. Она перешла в следующий зал, посвященный живописи. В углу этой большой комнаты она с удивлением обнаружила абстрактную картину, которая заметно выделялась среди классических натуралистических картин с животными. Среднего размера работа представляла собой клубок кривых и прямых линий, образующих какое-то неясное созвездие. Мария-Луиза, не в силах понять, что на ней изображено, поискала глазами табличку с названием картины. Комментарий на немецком языке осуждал «дегенеративное современное искусство», «находящееся в руках евреев», «отмеченное художественным большевизмом», «не имеющее никакой связи с подлинными отношениями охотника с природой». Мария-Луиза и глазом не повела, но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что ее пальцы чуть сильнее стиснули зажатый в них буклет. Поспешив на поиски мужа, она обнаружила его в павильоне, посвященном Франции, где он был погружен в оживленную беседу.

— Ваше превосходительство, позвольте представить вам мою супругу, — сказал маркиз, сразу же заметивший выражение сильной досады на ее лице.

Высокий мужчина с редеющими волосами и небольшими подкрученными усиками почтительно пожал руку Марии-Луизе.

— Госпожа маркиза, рад наконец-то познакомиться с вами, — бодро произнес посол Франции Андре Франсуа-Понсе. — Каково ваше первое впечатление от коллекций, представленных в других павильонах?

— Превосходно, ваше превосходительство, — ответила Мария-Луиза тоном, который должен был звучать по-светски. — Итак, мы находимся во французском павильоне, — продолжила она, обводя взглядом большой зал с колониальными трофеями животных из Африки и Азии. — Вы проделали замечательную работу!

— Это я, мадам, выражаю вам признательность за ваше присутствие и ваш вклад. Кажется, презентация Французского охотничьего общества состоится послезавтра в охотничьем дворце в Груневальдском лесу, не так ли?

— Совершенно верно.

— Вот увидите, этот лес — совершенно исключительное место, во всех отношениях благоприятствующее искусству, которое вы так достойно представляете.

— Уверена, так оно и есть, ваше превосходительство, — ответила Мария-Луиза тоном скорее принужденным, чем сердечным.

В глубине ее души нетерпение, с которым она ждала этой презентации, уступило место чувству отвращения. Безумная планировка дворца, дегуманизированная экспозиция коллекций и вездесущая нацистская пропаганда вызывали у нее тошноту.

9

Четвертый день был свободен от мероприятий, и супруги де Шасслу-Лоба решили посвятить послеобеденное время знакомству с Берлином. После напряженного графика первых дней прогулка по улицам столицы должна была пойти им на пользу. Взяв такси, они отправились на бульвар Курфюрстендамм. Мария-Луиза наконец-то смогла вздохнуть с облегчением. Показательная охота с гончими в лесу Груневальд, окончившаяся бойней при свете факелов, прошла с большим успехом. Она проследила за тем, чтобы все прошло идеально, не упустив ни одной мелочи, вплоть до выбора мелодий для сигналов охотничьего рога. В конце церемонии французский посол тепло поздравил маркизу и других участников. На бульварах движение было свободным. Когда автомобиль въехал на узкие улочки торгового района Шарлоттенбург, у Марии-Луизы возникло странное ощущение. Вокруг не было ни души. Абсолютно пустынные улицы. Однако она помнила, как много лет назад приезжала сюда — это был один из самых оживленных районов Берлина. Эрнеста была постоянной клиенткой одного из лучших меховщиков

города. Как же его звали? Она не могла вспомнить. Через окно машины Мария-Луиза разглядывала выстроившиеся вдоль улицы магазинчики. На их витринах то и дело мелькали большие звезды Давида и слово JUDE, написанное желтой краской. Тишина в машине стала невыносимой. Луи отвернулся и устремил взгляд куда-то вдаль. Лицо Марии-Луизы не выражало никаких эмоций. Она видела и в то же время не видела. Все замечала, но отказывалась замечать. Как будто картины, возникающие перед ее глазами, не были реальными.

Остаток дня прошел без происшествий, по крайней мере на первый взгляд. Маркиз и маркиза де Шасслу-Лоба перекусили в кафе. Сторонний наблюдатель заметил бы, что общение между супругами теперь было лишено всякой естественности. Они будто разыгрывали написанную заранее сцену. Что-то было не так, и это что-то неуклонно отдаляло их друг от друга. Затем они вернулись в гостиницу, где Мария-Луиза чувствовала себя более защищенной от незримой опасности. Обитые тканью стены и толстый ковер заглушали шум города, образуя вокруг нее защитный кокон. Но она знала, что это впечатление обманчиво. В их гостинице, как и в близлежащем районе, все было вычищено и подретушировано, чтобы создать у иностранных гостей иллюзию нормальности. Антиеврейские объявления и плакаты были поспешно спрятаны. Но стоило выйти за пределы этого охраняемого периметра или немного поскрести поверхность, как декорации исчезали, обнажая зловещую мизансцену. В прихожей их люксового номера уже стояли собранные чемоданы, подготовленные для возвращения в Париж. Сидя на диване, Луи расшнуровывал ботинки.

— Какой приятный день! — воскликнул он.

Марию-Луизу не покидала тошнота. Нетвердыми шагами она добралась до ванной комнаты и склонилась над раковиной, желая освежиться. Когда она умывалась, в голове сама собой всплыла эта банальная фраза, которая показалась ей хуже оскорбления: «Какой приятный день». Подняв голову, Мария-Луиза увидела в зеркале свое усталое лицо. Ко лбу прилипли пряди мокрых волос. Она заметила, что по ее щекам текут слезы. Тихие слезы гнева по отношению к себе самой, которые она больше не могла сдерживать. Словно все обиды, которые ей пришлось пережить за последние несколько дней, надо было во что бы то ни стало вытеснить из ее тела, из ее измученного сердца.

10

По прошествии более восьмидесяти лет трудно представить, что чувствовала Мария-Луиза во время той поездки в Берлин. Почему она приняла приглашение? Какие соображения сломили ее первоначальное сопротивление? Поддалась ли она искушению тщеславия? Ее присутствие вовсе не было обязательным. Она не входила в состав официальной правительственной делегации и играла, в общем-то, второстепенную роль. В поездке участвовало не менее сорока представителей французского охотничьего общества, включая членов ее команды «Горами и долинами». Гордыня, не позволившая уступить свое место другим? Или желание открыть для себя Германию, о которой так много писали в прессе? Ей было хорошо известно об антиеврейских мерах, бросавших на эту страну мрачную тень. После принятия Нюрнбергских законов двумя годами ранее эта политика стала официальной. Французские газеты неоднократно сообщали об унизительных или откровенно дискриминационных мерах, принятых в отношении немецких евреев. Эти решения не были единичными случаями или результатом сиюминутного заблуждения, они стали итогом последовательной политики, направленной против целого народа. Начиная с 1933 года нацисты стали организовывать бойкот евреев-коммерсантов и представителей свободных профессий. Постепенно евреи были вытеснены из экономической жизни, изгнаны из армии, судебной системы, сферы культуры и прессы. Как Мария-Луиза воспринимала эту информацию, к которой имела по крайней мере частичный доступ? Испытывала ли сомнения, отправляясь в это путешествие? Осознавала ли, что ее участие, пусть даже минимальное, может быть истолковано как поддержка режима? Пусть невольная и непреднамеренная с ее стороны — но все же поддержка. Не знаю, что могло побудить ее к этой странной поездке, и теряюсь в догадках о том, какое место в ее дальнейшей жизни занимала память о тех днях в Берлине.

11

Париж, июнь 1939 года. Сюзанна, готовая к выходу, рассматривала себя в большом зеркале. Положив руку на пояс, словно модель на подиуме, она с удовлетворением отметила, что наряд сидит на ней идеально. Ей удалось сохранить осиную талию своей юности, хотя она и не носила корсет уже более тридцати лет. То, что она не рожала, уберегло ее от неприятных изменений внешности. Пол в ее спальне был усыпан платьями из крепдешина, тюля, кисеи и муслина. Их яркие цвета навевали мысли о молодости. У изножья кровати в беспорядке стояли открытые коробки, в которых лежали завернутые в папиросную бумагу очаровательные причудливые шляпки, украшенные цветами и птичьими перьями. Сначала она примерила фетровую шляпу, затем, поморщившись, выбрала маленькую шляпку с вуалью. В этот момент в комнату ворвался Бертран со стаканом виски в руке и тлеющей сигаретой в углу рта.

— Не будьте таким нетерпеливым, я уже готова! — сказала она.

— Вы бесподобны, — произнес он своим звучным голосом.

В тот вечер граф и графиня д’Арамон ужинали в испанском посольстве в седьмом округе. Уже несколько месяцев они вели себя сдержанно, ограничив свои выходы в то, что с некоторой помпезностью называлось «свет». Над миром нависли опасности, и настроение было отнюдь не праздничным. Тем не менее супруги продолжали участвовать в благотворительных вечерах, на которых неизменно оказывались одними из самых щедрых жертвователей. Кроме того, они удостаивали своим присутствием мероприятия, на которые Бертрана приглашали в качестве депутата от департамента Сены, — в первую очередь приемы, организованные иностранными представительствами. Приглашение его превосходительства посла Испании дона Хосе Феликса де Лекерики стоило того, чтобы нарушить привычное уединение.