Почти как три богатыря
Шрифт:
«Эх, где ты, моё верное копьё? – успел подумать Освальд, замахиваясь на приближавшегося противника мечом, – ну и щит…» – выбитый из седла, припомнил он, падая на землю, ещё об одном рыцарском атрибуте.
Его разум покрыла чёрная траурная пелена.
Сознание возвращалось медленно, но верно.
Сначала Освальд почувствовал рядом тихое сопение, а затем прикосновение влажного платка к его давно небритой щеке.
«Неужели та самая девушка!» – яркой вспышкой мелькнуло в его тяжёлой и без шлема голове.
Освальд открыл глаза и попытался
Лошадь, склонившись над выпавшим из седла хозяином, своим шершавым языком пыталась привести Освальда в чувство.
Рыцарь отогнал заботливую скотину и оперевшись на локти осмотрелся вокруг. Прекрасная дева, старец и чёрный рыцарь исчезли, словно их и не было здесь. Тогда он взглянул на свою грудь и, не обнаружив на кирасе даже вмятины, понял – всё происшедшее ему попросту пригрезилось.
– Ничего не пригрезилось! – услышал он за спиной и в изумлении оглянулся назад.
За ручьём на камне сидел юноша, одетый в опрятный, расшитый золотом камзол с накинутым на плечи, белым словно снег, развивающимся плащом.
Освальд мог поклясться, что минуту назад там никого не было.
– Ты видел то, что видит каждый человек, перед тем как встретится со своей смертью, – произнёс юноша и совсем обыденно пожал плечами, мол, всего-то ничего.
Освальд, дотянулся до слетевшего во время падения шлема, и, подтянув ближе, пересел с сырой земли на него.
– Я так понимаю, ты и есть моя смерть? – бесстрашно спросил Освальд, и кивнул на белоснежный плащ. – А это уготованный мне саван?
– Нет, ты не угадал, – усмехнулся юноша. – Я, наверное, можно так сказать, предвестник смерти.
Освальд ничего не сказал.
Не дождавшись вопроса, юноша сам пролил свет на происходящее с рыцарем:
– Я, всего-навсего твоя совесть, а дева, старец и рыцарь это твои Любовь, Надежда, ну и Вера.
– Позвольте.
– Это я попросил их подыграть тебе перед смертью, чтобы ты особо не расстраивался, за бестолково растраченные годы, – договорил юноша.
«Как это банально, – подумал Освальд, вспоминая глупый спектакль, разыгранный необычным трио, – банально, глупо и обидно».
Он хотел было возмутиться бессовестным поступком своей (извиняюсь за тавтологию) совести, но передумал и лишь спросил.
– И что всё это должно было означать?
Юноша задумался.
– Не знаю, – признался он после недолгого раздумья. – Они сами так решили.
– Кто?
– Как кто, Вера, Надежда и Любовь.
– Но я так ничего и не понял.
– Вот в чём твоя беда, – произнёс юноша. – Ты прожил долгую жизнь, а так ничего и не понял. А всё ведь ясно и просто.
– Что ясно? Что просто?
– А то, что «Любовь» – эта милая девушка, тот самый нарисованный идеал твоих фантазий, и этот идеал в глубокой скорби, из-за твой душевной слепоты, а немощный старик, это твоя «Надежда» стать «ролэндом», человеком, прославившим делами себя и свою землю. Твоя надежда уже одряхлела, она почти угасла. И если ты глянешь на своё отражение в воде, то поймешь, почему
Освальд молчал, переваривая слова сказанные, если этот юнец не врал, его же совестью.
– Только не говори что этот чёрный рыцарь моя «Вера», – наконец произнёс Освальд, надеясь, что здесь точно какая-то ошибка.
– Здесь ты прав. Это не твоя «Вера», это вера людей в тебя. С годами их «Вера» превратилась в чёрную ненависть. Этот рыцарь и есть то, что стало с их «Верой». Тебя побаиваются, тебя презирают и ненавидят.
Рыцарь вздрогнул от этих слов словно от пощёчины. Он ведь мечтал совсем о другой «славе».
– Но почему, ведь я им ничего плохого не сделал? – спросил он, нервно подёргивая плечами.
– Но ты не сделал и ничего того, за что тебя можно было уважать и любить людям, – ответила его совесть в белом плаще. – Порой бездействие и безразличие, порождает большую ненависть, чем самое гнусное преступление.
– Но почему?!!
– За преступление всегда приходит расплата. Если вора или убийцу не найдут и не повешают, то он будет всю жизнь скрываться от людей, бояться каждого шороха за спиной, вести такой образ жизни, которому не позавидуют и шакалы, и в конце-концов его же совесть сожжёт его сердце и разум, – слова юноши, словно гвозди вбивались в сердце Освальда. – А безразличие, как таковое, преступлением не считается. Всадника благородных кровей, оставившего в ночи, на дороге усталого путника-простолюдина, возможно на растерзание зверю, хотя до ближайшего постоялого двора каких-то десять миль, – иронично ухмыльнулся юноша, – такого всадника не станет карать даже самый справедливый король. А что людская молва, так пусть себе шепчутся за спиной, от этого жизни не лишаются. Вот только совесть.
– Знаю, знаю, – поднял Освальд руку в стальной перчатке. – Только совесть сожжёт и его сердце и разум.
– Ну, не совсем. Здесь я могу только подсказать, но есть ещё Высший суд и судить тебя будут не продажные судьи, из числа людей. Там уже решат гореть тебе или нет.
– Но, похоже, что ты уже начал сжигать мой разум: эти видения, помутнение сознания.
– Да нет же, всё совсем не так! – юноша поспешил разъяснить, в чём собственно дело. – Ты действительно задремал и твой конь тоже, вот вы и сбились с проторённой дороги, заехали в чащу, где ты и был выбит веткой из седла. Твои преклонные лета и подвигли меня на мысль о скорой кончине. Сверзнуться с лошади головой о камень, такой удар не каждый смог бы перенести, даже из молодых и здоровых рыцарей. Вот ты и увидел, что увидел.
– Этот глупый спектакль?
– Да, пусть будет глупый, – согласился юноша. – Но обычно в такие роковые моменты человеку показывают какие-нибудь запоминающиеся моменты из его жизни, чтобы сделать ему приятное. Оттого и говорят, что перед смертью вся жизнь перед глазами пролетает, хотя на самом деле всего несколько отрывков. У тебя же в жизни не было ничего запоминающегося, поэтому они и придумали этот сюжет. По нему ты должен был одолеть своего чёрного рыцаря и найдя, наконец, даму сердца, со спокойной душой (извиняюсь за ещё одну тавтологию) отдать богу душу на рассмотрение.