Почти луна
Шрифт:
Именно это и заставило меня наконец пошевелиться. Когда мистер Серрано, бухгалтер с маленькой дочерью, раздавил отцовскую итальянскую петрушку, я уронила одеяло с плеч и шагнула вперед.
— Вы ее погубите.
Все дело было в этом слове.
Друг мистера Толливера внезапно очутился справа от меня, а мистер Серрано осторожно отступал от края отцовского огородика. Едва я выдохнула, пощечина обожгла мое лицо.
Я упала на траву, прижав ладонь к щеке. Мистер Уорнер метнулся мимо, держать чьего-то отца, которого мистер Толливер похлопывал по спине. Я видела, как мистер Серрано смотрит на меня, улепетывая по двору. Я не
Хорошие парни ушли, бормоча через плечо искренние извинения, но не передо мной. Они извинялись перед мистером Уорнером. Я лежала на земле. Подросток. Я ничего не значила.
— Ничего страшного, — сказал мистер Уорнер. — Потом поговорим, — добавил он.
Он не дал мужчине, который ударил меня, продолжить, так что, полагаю, мне следовало поблагодарить мистера Уорнера, но я не стала. Я подползала к одеялу, которое уронила. Казалось, во дворе только оно способно предложить защиту.
Мистер Толливер и его друг, похоже, хотели взять дом приступом и отыскать мою мать, но не в силах были тягаться с законом, который изложил мистер Уорнер, к тому же, полагаю, их мог испугать вид подростка в обрезанных джинсах и футболке, лежащего на земле. Мой вид вызывал вопрос, который никто не собирался задавать. Мистер Уорнер велел им протрезветь и поесть.
— Отправляйтесь домой, к женам, — приказал он.
Весенними вечерами темнеет поздно, но день уже достиг той точки, в которой темнота становится неминуемой, и солнце начало опускаться в строй елей, отделявший наш двор от двора Левертонов.
Я дотянулась до одеяла и села, прижав его к груди.
«Ни за что не заплачу!» — обещала я себе, несмотря на боль в щеке.
Самое странное, что раздавленная отцовская петрушка казалась мне большим горем, чем пощечина. Она была одной из тех радостей, что он приносил в дом для матери. Когда он срезал розмарин, душицу или чабрец, запах оставался на его пальцах, и он проводил ими по волосам матери, чтобы заставить ее улыбаться.
— Скажи отцу, — произнес мистер Уорнер, возвышаясь надо мной, — что все соседи пришли к консенсусу: ваша семья должна переехать.
— Мы имеем право остаться, — возразила я.
Я определилась, на чьей я стороне.
Он посмотрел на меня и покачал головой.
Он вышел со двора, и я плотнее завернулась в одеяло. Это было одеяло воспоминаний, которое мы купили на ярмарке в Куцтауне.
«Видите? — сказала женщина, которая продала его отцу. — Сплошь ручная работа. Никаких машинок».
Отец купил его, не сомневаясь, что матери оно придется по вкусу. И действительно. Она накинула его на подлокотник дивана. Бессодержательными днями, когда у Натали были дела и мне надо было чем-то себя занять, я расстилала одеяло по дивану и разбирала семейные воспоминания.
— Этот ярко-красный лоскут символизирует пощечину, которую Хелен получила в шестнадцать лет, — прошептала я себе той ночью во дворе.
Сработало. Пощечина провалилась в дыру, что засасывала мое прошлое. Я встала, вошла в дом, чтобы отчистить запеканку от пола, и, проходя мимо двери ванной, услышала скрипучие звуки джазовой радиостанции.
ДЕВЯТЬ
В ночь, когда мужчины пришли к нам во двор, рядом со мной были лишь двое взрослых: мать, прячущаяся в нижней ванной, и мистер Форрест дальше по улице.
Хватая куртку
— Это чтобы гости не засиживались, — поясняла мать, когда я жаловалась.
— Какие гости, мам? — недоумевала я.
Я подошла к фотографии и замерла. Моим вечным желанием было навредить ей, но она всегда орала и огрызалась, крошилась и кусалась. Я подняла снимок и обвела пальцем силуэт ее тела. Засунула рамку в карман куртки и как можно тише вышла в переднюю дверь. Мать не могла услышать меня из-за шума радио.
С наступлением темноты улицы казались пустынными. На лужайках никого больше не было видно. Я мельком подумала, каким был бы вид нашей округи с воздуха, если срезать крыши. В скольких домах счастливые семьи готовились бы ко сну, а где с яркими мисками попкорна на коленях смотрели бы телевизор? В доме Натали ее мать медленно вырубалась бы при помощи того, что называла «маленькой капелькой». Натали сидела бы в своей комнате наверху, мечтая о Хеймише Дилейне, который только что переехал со своей семьей в Америку. Вновь и вновь она писала на листе загадочные строчки, пока не сообщила по секрету, что они значат «Миссис Натали Дилейн».
Я знала, что снять крыши со всех домов и смешать наши горести — слишком простое решение. У домов есть окна со шторами. У дворов есть калитки и заборы. Есть тщательно продуманные дороги и тротуары и есть тропы, по которым придется пройти, чтобы забраться в чужую реальность. Коротких путей не бывает.
Его дверь открылась, не успела я коснуться звонка.
— Я надеялся, что ты придешь, — сказал мистер Форрест. — Входи, входи. Позволь, я заберу твою куртку.
— Я вам кое-что принесла.
Из куртки я достала фотографию в рамке.
Мистер Форрест взял ее. Стоя в прихожей, я смотрела мимо фарфоровой стойки для зонтиков в гостиную, которую прежде видела лишь снаружи, и дальше, в столовую, приподнятую на три деревянных ступеньки.
Всю дорогу во мне кипела злость, и в тепле дома особенно ощущалось, как пылают щеки.
— Твоя мать — красивая женщина, — произнес мистер Форрест, глядя на снимок.
— Верно.
— Пойдем присядем в гостиной?
Только сейчас я заметила, что мистер Форрест был удивительно добр ко мне, даже заботлив. Это было необычно. Мистер Форрест презирал всех в округе, кроме моих родителей. Он никогда не был груб, напротив, замечательно любезен, что, как я поняла, повзрослев, было пригородным эквивалентом пренебрежения.
Он множество раз бывал у нас, но я впервые ступила в его дом. Стоя на краю шелкового коврика, лежащего перед камином, я молчала.
— Садись, — пригласил он.
Я села, он громко свистнул, и в комнату прискакал Тош.
— Я знаю, кого ты на самом деле пришла повидать, — улыбнулся мистер Форрест.
Тош покорно притормозил перед хозяином и сел рядом с ним, глядя на меня.
— Я очень виноват перед тобой, — начал мистер Форрест. — Мне не следовало убегать. Мне никогда не было здесь особо уютно. В данном отношении я не многим отличаюсь от твоей матери.