Почти моё золото
Шрифт:
— Видите ли…, - начала я.
— Марья Спиридоновна.
— Видите ли, Марья Спиридоновна, отец моего дедушки и ваш покойный свекор Михаил Алексеевич были армейскими друзьями.
— Понятно. Только я об этом ничего не знаю.
— Да, теперь уже у него не спросишь…
— Он вообще никогда о работе не говорил. Уж сколько внуки просили рассказать что-нибудь про жизнь, а он молчал. И даже про отца своего никогда не говорил, а тот был героем войны.
— У нас в семье тоже не любят о войне говорить.
Это была святая
— Мой свекор в войну был малолетним пацаном, но отца должен был помнить. Его отец командовал партизанским отрядом. В сорок втором все погибли, и отец его тоже. Недалеко от станицы погибли. Им памятник у Дома культуры стоит.
— Да, мы видели, мимо проходили, когда искали ваш дом.
Марья Спиридоновна посмотрела на пепельно-бледного Сергея Петровича, который полулежал на скамейке, покачала головой и сказала без радости:
— На ночь глядя я вас на улицу выгнать не могу, раз дед у тебя больной. Переночуете, а завтра поедете обратно.
— Спасибо, Марья Спиридоновна! Утром дедушке станет лучше, надеюсь…
Надо благодарить судьбу, что нас не выставили на улицу, и не пришлось ночевать на вокзале. Утро вечера мудренее, завтра что-нибудь придумаю.
— Заходите, что ли, в дом. Деда твоего на диван положим. Нечего ему возле крыльца болеть.
Мы с Марьей Спиридоновной завели его в дом и положили в зале на диван. Пока Марья Спиридоновна бегала за мокрым полотенцем и еще одним стаканом воды, я огляделась. Зал площадью метров этак тридцать был устлан шерстяными коврами. Резная мебель обита бежевым бархатом, на всех четырех окнах дорогие шторы. Здесь было бы очень мило, но дело портил разрисованный геометрическим и растительным орнаментом потолок. Жуткое сочетание. Нет, зря я критикую Марью Спиридоновну. Что бы она сказала, очутившись в моей квартире? Ничего хорошего! У нее не дом, а просто музей, по сравнению с моей грязной нищей, полусгоревшей квартирой, и по площади и по обстановке.
Сергей Петрович лежал на диване и тяжело дышал.
— Хотите, я вызову врача? — спросила я.
— Нет, не надо. Я полежу, успокоюсь, и все пройдет.
— Выпейте тогда воды, — предложила вернувшаяся Марья Спиридоновна. — Возьми мокрое полотенце и сторожи своего деда сама, а мне надо в огороде работать.
Женщина ушла. Не очень ласковый прием, но могло быть и хуже. Незваный гость, как говорится… Вскоре Сергею Петровичу стало лучше и он уснул. Сторожить его я не стала, а вытащила из своей сумки альбом и краски и вышла на улицу.
Перед крыльцом была площадка с навесом, заросшим виноградником. У забора росли черешни. Я хотела сорвать несколько ягодок, но не решилась без позволения хозяйки. Я облизнулась и отошла. Рядом с домом благоухала клумба с розами, а дальше соток на двадцать расстилался огород. Шагах в десяти от меня стояла хозяйка со шлангом в руках и поливала.
Я
Марья Спиридоновна ходила по огороду со шлангом. Если она меня и заметила, то вида не подала. До меня донесся ее звучный голос, затянувший песню: Оседлаю коня, коня быстрого. Я помчуся, а я полечу легче сокола!
Эта песня была мне знакома, и даже входила в число моих любимых. Я подхватила вторым сопрано: Через поля, эй! Ой — да за моря, в дальнюю сторону. Догоню, эй! Ой — да возвращу прежнюю молодость!
Шум воды стих, и Марья Спиридоновна подошла ко мне.
— Откуда ты знаешь эту песню?
— Хорошая песня, — неопределенно ответила я. Не стоит объяснять, что я шесть лет занималась в фольклорном ансамбле.
Марья Спиридоновна заглянула в мой альбом и шумно вздохнула. Нарисованная мною роза произвела на нее впечатление. Люди вообще склонны удивляться тому, что кто-то умеет делать что-то такое, чего не могут они сами. Мне стало ясно, что рисовать она не умеет.
— Красота! Неужели это ты сама нарисовала? — хозяйка огляделась, словно тот, кто нарисовал розу, спрятался от нее в огороде. — Цветы, ну прямо как настоящие. Я сама-то даже квадрат ровно не нарисую.
— Если хотите, то я вам этот рисунок подарю.
Я вырвала листок из альбома и протянула ей. Она вытерла руки фартуком и осторожно его взяла. Несколько секунд удивленно его разглядывала, а потом доброжелательно посмотрела на меня:
— Ты очень красиво рисуешь.
— Спасибо.
Потом в голову Марье Спиридоновне пришла какая-то мысль, и она стала задавать мне наводящие вопросы.
— Ты только розы умеешь рисовать, или все, что угодно?
— Все! — самоуверенно заявила я.
— И людей?
— И людей.
— И меня сможешь нарисовать?
Я затаила дыхание. Наконец-то мне от моих талантов будет хоть какая-то польза!
— Ну, — с сомненьем затянула я. — Портрет, это так сложно, надо сделать наброски, на это уйдет много времени.
— Сколько?
— Несколько дней!
Марья Спиридоновна ласково посмотрела на рисунок в ее руках, подумала и кивнула.
— Оставайся со своим дедушкой у меня на недельку. Он отдохнет, поправится, а ты в это время мой портрет нарисуешь.
Манера поведения хозяйки за несколько последних минут совершенно изменилась. Она прямо на глазах превратилась из хмурой тетки в приветливую добрую женщину. Хорошо, что я ей сразу не сообщила о том, что могу нарисовать любой портрет самое большее — за тридцать минут.
— Ты такая вежливая девочка, дедушку своего на «вы» называешь. Среди городских этого уже и не встретишь.
Я прикусила язык. Дедушка, как же! Всех своих родственников я называю по имени и на «ты». У нас в семье так принято.