Под чертой (сборник)
Шрифт:
Но те, кто поумнее, задаются другим вопросом: какую часть жизни теперь считать личной, а какую – публичной? Потому что сама по себе функция скрытой записи с выкладыванием съемки в сеть – никакая не революции. В декабре 2011 года, во время протестных митингов (когда власть, по словам бывшего вице-премьера Суркова, проявила «долгожданную жесткость»), я в интернете в режиме прямого эфира смотрел впечатляющий репортаж о том, как автора репортажа, спокойно стоящего на Пушкинской площади, долгожданно жестко швыряют в автозак. То есть митинг был показан как бы глазами швыряемого – и, повторяю, в режиме прямого эфира. Такое позволяют программы, бесплатно загружаемые на коммуникатор, – например, Bambuser или Ustream. Телефон затем можно отобрать, разбить, – но поздно: ролик в сети.
А уж миниатюризация видеокамер – вообще вопрос позавчерашнего
Но одно дело – чиновники, их (тут общий вой) не жалко, жадность фраеров сгубила, а вот как быть, если человек в очках Google уставился на тебя в баре или в бане? Сказать – сымай эту хрень, а то в хайло дам? А если это дама (например, дама из Амстердама, где, могу засвидетельствовать, публичные бани – совместные, там все вместе со всеми и безо всего)?
У меня есть одно соображение, связанное даже не с Google Glass, а с защитой частной жизни обычного человека (то есть не чиновника и не звезды, у которых вторжение в приватность есть тот страх, плата за который входит в их гонорар). Если мы хотим, чтобы что-то в нашей жизни перестало быть предметом пыхтения у замочной скважины, нужно эту часть жизни выпускать из-под замка. Допускать ее публичное проявление или, по крайней мере, обозначение.
Сейчас объясню, что я имею в виду.
В советские времена нашими Google Glass были бабушки у подъезда. Это они сканировали всех, кто заходил-выходил. А до революции гугл-глассами были дворники (им припозднившиеся жильцы, чтобы отпереть закрытые на ночь ворота, давали пятачок, что, без сомнения, было актом финансового гуманизма по сравнению с $1500). И дворники, если надо, властям стучали, а бабушки так и вообще били в общественный барабан. Борьба с этими регистраторами наших частных жизней была одна, и мы ее выиграли: сегодня в России парочки могут гулять в обнимку и целоваться, никого это не сму– и не возмущает. А будете в Париже в Марэ или в лондонском Сохо – увидите, что там целуются и однополые парочки, а с балконов свисают радужные флаги (какие у нас требовал убрать с упаковки «Веселого молочника» один идиот-гомофоб). Держу пари: будут и на наших улицах радуги, только перед тем борцы с очевидным, хотя им невероятным, испортят немало нервов и жизней, как в свое время портили левшам, требуя переправоручиваться. И – кого теперь волнуют природные левши, раньше пребывавшие под запретом? Ну, пишут как-то не так, как большинство, ну так и дай бог им здоровья…
Та же тенденция – если хочешь спасти что-то, не прячь, а сделай открытым, привычным – прослеживается во всем. В том же Амстердаме в начале 1990-х один банкир рассказывал мне, что банк – заведение консервативное, а потому современные окна-витрины ему не годятся. Пикантность разговору придавало то, что в Голландии в гостиных нет штор, дабы любому зеваке был виден безгрешный семейный быт – а также то, что проститутки в Голландии сидят в витринах тоже без штор (причем ровно по тем же причинам: дабы любому был виден грех). А я ему отвечал, что кооперативные магазины в России закладывают витрины кирпичом до размера бойниц, бойницы забирают в решетки…
И что? Давным-давно у нас и магазины, и по всему миру банки следуют голландскому примеру: огромные окна-витрины, ночью освещено. Это страхует от вора надежнее, чем сейфовая дверь.
То же – с финансами, с коммерческой тайной, с доходом. «Белое», легальное, официально декларируемое спасает от наезда (хоть бандитского, хоть государственного, хоть общественного) надежнее, чем тайное. Легальный доход не привлекает так, как зарплата в конверте.
И даже то, что скрывается и прячется с рвением Кощея, упаковывающего иглу в яйцо, то есть Государственная Военная Тайна, делает немыслимые усилия по ее охране бессмысленными. Именно потому, что они немыслимы. Возьмем Камчатку. Это там скрываются меч и щит Родины: база атомных субмарин в Вилючинске. Поэтому в Вилючинске – допуск, пропуск и подписка о секретности с запретом выезда за рубеж. Говорят, когда субмарины выходят в море, на берегу устраивают задымление. И если кто-то захочет пофотографировать причалы в бухте Крашенинникова, скатертью в каталажку дорожка. Однако абсолютно любой может разглядеть во всех деталях
Оберегание секрета от врага секрет не сохранило, однако создало нам самим столько проблем, сколько не устроил бы и враг. Из-за секретности у нас до сих пор отвратительная картография, проблемы с геологоразведкой и разработкой недр – и, чем больше мы будем секретить, чтобы не ослабеть, тем больше слабеть будем. Потому что так устроен сегодня мир…
Я вовсе не хочу сказать, что знание, что ты все время под колпаком, сильно вдохновляет. Просто к нему привыкаешь и перестаешь замечать, как не замечает камер участник реалити-шоу. В начале 2000-х британские журналисты сняли сюжет о том, что ежедневно лондонец попадает в поле зрения 18 камер слежения. Тогда это вызвало дискуссию: хорошо это или ужасно? После терактов в Лондоне (когда их устроители были найдены благодаря камерам) дискуссии утихли. Кстати, в этом одна из причин, почему в Англии не сомневаются в резонности обвинений в убийстве Литвиненко, предъявленных нынешнему депутату Госдумы Луговому: маршруты и жертвы, и предполагаемого палача остались на видео.
Соображения даже не текущей безопасности, но неотвратимости расследования перевешивают неприятное ощущение от постоянного мониторинга твоей жизни.
Да, таков сегодняшний алгоритм: боишься чего-то лишиться – сделай предмет страха доступным всем. Если же будешь скрывать – секрет украдут. Секретить, запрещать, скрывать, да еще и подвергать репрессиям – тупиковый путь. Это ясно давно, и в этот тупик попадали многие. Четверть века назад американский биохимик Александр Шульгин стал занимался синтетическими психоактивными веществами, причем опыты, как Луи Пастер, проводил на себе, пытаясь ответить на вопросы: опасно ли это? Каков эффект? У Шульгина возникли колоссальные проблемы с ФБР – как сегодня у его российского коллеги возникли бы с Госнаркоконтролем. Шульгина должны были вот-вот арестовать, его записи – изъять. И тогда Шульгин выложил свою книгу «Фенилэтиламины, которые я знал и любил» в открытую сеть. И борьба стала бессмысленной.
Увы и ах: стены в нашем доме становятся стеклянными.
Очки-компьютер тому подтверждение.
Но, похоже, в компенсацию за выставление нас на всеобщее обозрение мы начинаем лучше видеть других и меньше бояться, что нас не поймут, засмеют или побьют.
И значит, можно меньше тратиться на охрану.
2013
57. Мой идеальный учебник истории//
О патриотических фальсификациях и об историческом мышлении
Относясь скептически к идее единого школьного учебника по истории (как и любого учебника, призванного воспитывать патриотизм), обозреватель «Огонька» все же предался мечтам об учебнике идеальном.
Если бы я снова стал 17-летним юношей, обдумывающим житье, то пошел бы на истфак, а не журфак.
По простой причине: история для меня – это инструмент (в том же смысле, в каком инструментом является, например, математика). А журналистика – это ремесло, которому очень не хватает этого инструмента. В 1980-х курс истории на журфаке МГУ занимал 2 семестра из 10. Сейчас ситуация та же. Еще в двух столичных университетах, где я преподавал, будущим журналистам историю читают либо два, либо один семестр. Так что если вы встретили в печати (в телеэфире, по радио) благоглупость вроде «тысячелетней истории русского народа» – это результат такого образования.
И журналисты еще в преимущественном положении!
Сегодняшний средний русский с точки зрения понимания истории собственной страны – совершенный школяр, которого пичкали датами либо (в лучшем случае) биографиями героев. 1240 год – Невская битва и князь Александр. 1380 – Куликовская битва и князь Дмитрий, плюс благословивший его на бой кровавый, святой и правый Сергей Радонежский. Славься, славься, русский народ.
Этот подход многим кажется единственно возможным. А то! Даты – это ведь исторические маркеры, не так ли? А лица – это олицетворение гения русского народа, даже если речь о домосковской Руси, где не было еще никакого русского народа, а был только, условно говоря, руський народ (кстати, западные слависты порой к этому термину и прибегают: «Rusians» – от «Rusia», «Русь»)?