Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
Из МТС мимо Провальных ям вышли на мельницу, берегом обогнули озеро и оказались у Черных камней. Здесь спутник Николая Ивановича задержался.
Его внимание привлекла невысокая новенькая оградка из свежеоструганного штакетника. В ограде невысокий продолговатый холмик и облицованная жестью пирамидка со звездочкой. На пирамидке надпись масляной краской: «Здесь покоится прах неизвестного героя революции. Пал от руки колчаковских бандитов в августе 1919 года».
— «Прах неизвестного героя революции», — про себя повторил чекист, — «в августе 1919 года». Это правильно — в августе, — и вздохнул. Потом посмотрел на учителя и спросил так же вполголоса: —Почему же «героя»? Здесь ведь двое расстреляны.
— Кто третий?
— Я.
— Вы?!
— Да, я.
— Воевали в этих местах?
Бочкарев утвердительно кивнул. Молчком обошел изгородь, снял фуражку.
— Кто это сделал? — спросил он, взглядом указывая на решетку.
— Комсомольцы.
— Ваши ученики?
— Товарищи моей дочери.
— Приеду в Уфу, обязательно расскажу об этом своему командиру эскадрона.
— Это кому же?
— Григорию Жудре. Я ведь сам напросился в эту командировку. Девятнадцатый год тянет. И в моей и в вашей судьбе эти места переплетаются. Да, скажите, пожалуйста, как тут поживает ваш местный поп? Никодим Илларионович, кажется?
— Поп?
— Ну, священник, если вам «поп» не нравится.
— Вы хотите знать, как он ведет себя? И нет ли у меня каких-либо подозрений? Пожалуй, это была бы еще более дикая версия, чем подозрение на подружку Веры.
— Значит, он не в контакте?
— Не думаю, — твердо сказал Николай Иванович. — Или я окончательно слеп. А у вас что, имеются факты?
— Самые достоверные! — почему-то улыбнулся собеседник учителя. — Сегодня же надо обязательно навестить вашего Илью Муромца.
Николай Иванович пожал плечами:
— Что-то вы заговорили вдруг загадками. Откуда- то и отчество раскопали? Я, например, живу здесь скоро четыре года и впервые слышу, что наш поп — Илларионович.
— А я вот запомнил его с девятнадцатого года. Ведь если бы не этот ваш поп, тут и я остался бы на веки вечные… У этих вот Черных камней. Третьим… Вот так.
Следователь провел рукой по седеющим, коротко остриженным волосам.
— Вот так, — повторил он через минуту. — Ладно, всё это для разрядки, как принято говорить. Вначале вы мне рассказывали, теперь — я вам. Только мой рассказ будет совсем коротеньким. Видите ли, Николай Иванович, в этих местах летом и осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года наш кавалерийский особый эскадрон добивал белогвардейскую банду. Уже после того, как освободили от колчаковцев Уфу. Банда большая — без малого в сотню сабель и верховодил ею (теперь-то кое-что нам известно) анархист и черносотенец, а в последнее время колчаковский офицер, по фамилии Ползутин. Были у нас данные, что этот громила частенько наведывается на усадьбу Ландсберга, семья которого жила еще здесь. Хитер был бандюга. Несколько раз увертывался, подставлял вместо своих головорезов другую банду — кулацкую, из местных националистов, с которой действовал сообща. И вот именно здесь — в Каменном Броде — эту кулацкую свору мы начисто перебили, а потом обложили большим кольцом всё это волчье логово, включая Константиновку и поместье Ландсберга. Эскадроном командовал Жудра, а я был у него комиссаром.
Николай Иванович слушал не перебивая неторопливый рассказ бывшего сподвижника Жудры. Под конец спросил:
— Стало быть, вы и Фрола знали, если об этих Камнях повели разговор?
— Знал. Он-то и прискакал к нам в отряд, сообщил, что в селе черная банда. А еще через несколько дней его ранило в перестрелке. Это когда мы начали сжимать кольцо. И опять атаман ускользнул. Вот на него, пожалуй, я и напоролся средь ночи на площади в вашем селе. С коноводом вдвоем мы ехали. И вдруг — залп от церкви. Коновода — насмерть, потом подо мной лошадь рухнула. Да и самого меня — в грудь навылет… И знаете, где я
— Незавидны наши дела, Николай Иванович, совсем незавидны! — рассуждал Бочкарев через несколько дней. — Не за что нам зацепиться. Нет ни улик, ни свидетелей — одни голые рассуждения. Что мы имеем? Окурок и запись в дневнике вашей дочери. Подвал в комендатуре и выруб за Метелихой. Год тысяча девятьсот девятнадцатый и тысяча девятьсот тридцать второй. Будем думать, сопоставлять, искать. Прежде всего нужно найти дневник. Вы говорили мне, что после того, как проводили Мартынова, в лесу по тропе кто-то шел за вами. И спереди кто-то был. Однако не тронули вас. Готовились, ждали — и не тронули. А Веру убили днем. Значит, для кого-то из них она была опаснее, чем секретарь партийной ячейки. Я прихожу к выводу, что ваша дочь действительно опознала на стройке матерого белогвардейца. Кому-то, возможно позднее уж, сказала об этом, а кому — вот вопрос. Вы меня понимаете?.. Окурок, окурок меня смущает: мужики папирос не курят…
Разговор этот происходил в квартире Николая Ивановича, в его комнате, а Валерка вытирал тряпкой угловое окно за перегородкой. К торцу подоконника был прилеплен засохший сплющенный окурок. Валерка увидел его, смахнул на пол, подмел потом веником и вместе с пылью и мусором бросил в ведро.
Следователь уехал в Бельск. На прощанье сказал, что надо ему поработать в архивах, а до этого побеседовать с Юлией Михайловной. Пообещал приехать через неделю. И не приехал: на одном из заводов Уфы вскрылось крупное вредительство, и Жудра его отозвал.
Николай Иванович за эти дни постарел, плечи у него обвисли. Но работы себе не убавлял. Редкий день проходил, чтобы не видели его на артельном току или в правлении колхоза.
Дивился Андрон на учителя: неужели все они такие — коммунисты?! Схоронить кровное детище, остаться совсем одному в чужой, озлобленной деревне? Да будь всё оно трижды проклято! Что ему — больше всех надо? Или совсем уж закостенел и нету в нем сердца родительского! Другой давно бы уехал, бросил всё к чертовой матери: тут, не ровен час, и в самого пальнут из-за угла.
Андрон разводил руками, не зная, что и сказать про учителя: и впрямь железный… А однажды ехал он с поля да и замешкался возле школы — битый час просидел в телеге, пока лошадь сама от плетня на дорогу не вывернула.
Дело за полночь было, в деревне всё вымерло, а учитель не спал. Стоял у открытого настежь окна, без света, и в его руках горько плакала скрипка. В жизни не думал Андрон, что эта пустяковая штуковина с волосяным смычком власть такую над человеком возыметь может. Всего наизнанку вывернула. Не кого-нибудь — самого Андрона! Ладно, что ночь была, люди не видели. кто-нибудь посмеялся бы: на медведицу — с топором, а тут — кулаки к носу.
«Каково же Николаю-то Ивановичу? — дома уже подумал Андрон. — Зубами зажал свое горе, а дело из рук не выпускает. Коммунист…»
Глава седьмая
После возвращения в Бельск жены учителя Крутикова для Иващенко наступили тревожные дни. Первый раз он увидел эту женщину из окна своего кабинета, когда она проходила мимо прокуратуры, и ему показалось, что Юлия Михайловна несколько замедлила шаги и дольше, чем следует, рассматривала вывеску. А во флигеле, за кирпичной стеной, находилось еще одно учреждение, название которого с давних пор вызывало у бывшего завуча неприятные, липкие мысли. Да еще этот новый уполномоченный ОГПУ Прохоров, в прошлом балтийский матрос: не успел приехать и сразу же занялся перепроверкой старых, закрытых дел в прокуратуре, в архивы полез. Мужик мужиком, читает чуть ли не по складам, а «чекист», тоже мне…