Под горой Метелихой(Роман)
Шрифт:
— Проволочка там, под корягой… — свистящим шепотом начал Пашаня. — Два раза дернуть… Обождать — и еще раз… коротко.
— Нет уж, ты сам давай! На, накинь полушубок- то! — Повернулся Андрон, снял с крюка полушубок рваной, бросил его на колени Пашане.
Увели Пашаню. Ребятишки так и остались с разинутыми ртами.
В дверях Андрон немного задержался, нахлобучивая шапку.
— Ты уж того, Дарья Кузьминишна, не обессудь, — обратился он к хозяйке, — а только так надо. Полагаю я, ночевать-то мужик не вернется. Не жди. — Еще постоял, посмотрел на ребятишек, скрипнул зубами: —
Душно в землянке, чадно от копоти. Филька лежал на нарах головой к двери, староста у коптилки латал зипунишко. Время за полночь, а не спится Фильке. Как в тюрьме, еще и хуже. И уйти некуда. Пашаня сказывал — повсеместный розыск объявлен и карточки разосланы. Как-нибудь перебиться до оттепели, а потом в Сибирь махнуть решил Филька. Тайком от старосты, какой из него дружок! Так уж, косая свела. Если бы не первое дело, жил бы да жил, как другие. Куда теперь?
Потянулся Филька за табаком, помял в ладони табачный лист.
— Хватит уж зелье-то жечь. В кишках зелено! — тряс бородой староста.
— Заткнись! Через тебя здесь коптимся.
— Наказывал я племяннику. Слышно, за Черную речку на разработки лесные народ вербуют. Записался и он. А там человек верный, в заказнике. Приметы я указал. Чтоб сумленьев не было, затвор ему Пашаня отдаст. Вот и приготовит тот надежное место. Козел документы выправит.
— Выправит! Держи карман… То-то он норовит поскорее на Елань сплавить обоих. И от того, носатого, ни слуху ни духу.
— А еще, говорят, бумага пришла в сельсовет: колхозы по весне распустят, — помолчав и не слушая Фильку, продолжал староста, — скотину всю и наделы вернуть велено.
— Примстилось тебе?
— Не примстилось, а точно. Сам Роман ту бумагу привез. И с печатью сургучной. В газетах про то пропечатано, а учитель читать не дает! И еще Ортемий Иваныч сказывал: где-то в понизовье, на Каме, мужики взбунтовались и коммунистов, слышь, скинули. И у нас, не будь этого учителя, давно бы всё было по-старому! Попа, слышно, в оборот забрал. Вот кого еще сжечь-то надо, да заодно и Карпушку бы голодранца.
— Это что — по заказу Артюхи? Трясется он перед кузнецом за Фрола. Кое-что и нам про это дело известно.
— А хотя бы и так.
— Опять норовишь чужими руками? — усмехнулся Филька. — Поп да кузнец — не девки!
— Да и ты молодец тоже! Ну с той-то — куда ни шло: дело ваше «полюбовное», — паскудно хихикнул староста. — А тут? Не видел, кто у окна-то сидит?!
— Молчи, старая сволочь!
Отвернулся Филька, прикрылся вонючим тряпьем: разговаривать со старостой не хотелось. Были у Фильки свои планы на Артюху, по осени еще сговорились: Филька «пришьет» кузнеца, Артюха за это ему — форменный паспорт. Потому и в зиму остался в этой норе. Староста всё про Артюху знает и тоже от Фильки таится, — и он, думать надо, на Козла свои виды имеет. Про затвор да про родственника — это всё для отвода глаз, а случись что — откупится головой Фильки.
Не раз уже подумывал Филька придушить ночью старосту, да спит тот одним глазом, никогда раньше Фильки не ляжет, и рука чуть что — к поясу. И сейчас нож перед ним у коптилки.
Подумал так Филька, а тут бубенчик над лазом тоненько звякнул. Ударился Филька лбом в потолочную балку, староста закрестился торопливо. А бубенчик еще трепыхнулся. И в третий раз.
— Чего бы ему это взбрендило? — с опаской прошамкал староста, имея в виду Пашаню. — И впрямь, может, бунтуют православные? Отпереть, что ли?
— Обожди! — Филька сунул босые ноги в валенки, в изголовье нашарил обрез, двинул затвором, загоняя патрон. — Обожди, тебе говорят! — Пригнулся под нары, толкнул искусно врезанную в сруб нетесаную горбылину. В углу, у самого пола, квадрат темный означился — выход запасной.
— Теперь открывай! — распорядился Филька, а бубенчик заново принялся вызванивать по-условному.
Отодвинул староста дубовый засов, едва оторвал пристывшую дверь, плотно сбитую из толстых досок. Там, в лазу, на выходе, вторая дверка, потоньше, изнутри бревешком прижата.
— Чего тебе? — слышит Филька приглушенный вопрос Ивана Кондратьевича.
— Выйди, хрёсный, глянь: над селом-то как полыхает! Не иначе, двор скотный!..
Голосок Пашани: боязливый и в нос немного. Влез староста в узкий проем, втолкнул бревно на порог землянки. И тут же не стало его, будто вырвал кто. Хрип раздался, удар тяжелый.
— И ты выходи, свояк! Сердце радуется… — тем же голосом позвали снаружи.
Выстрелил Филька вслепую, коптилка на столе опрокинулась. Дверь прихлопнул, засов в скобы не попадает.
— Выходи, стерва! — гремело у лаза.
Это уже не Пашаня: на Андроновский говорок смахивает.
Еще раз выстрелил Филька в дверь, щепа в глаз брызнула. И только теперь заметил: расползается под ногами озерко огневое от лампешки. Красные языки извиваются жалом змеиным, к стенам землянки тянутся, по тряпью на нары перекинулись.
Загнал Филька третий патрон, из паза в бревне запасную обойму в карман сунул, по-медвежьи, задом, под нары протиснулся. Горбылину на место вправил, припер изнутри колом, прислушался в темноте. Вот треснула наружная дверка, — бревном, видать, высадили. Бьют в ту, что на засове внутреннем. Хохотнул Филька, пополз на четвереньках норой. Про выход этот Пашаня не знает, — вдвоем со старостой по ночам рыли.
Долго полз Филька в темноте. Но вот впереди посветлело. Затаился Филька: неужто прознали, ждут у кучи валежника? Градом пот выступил, а меж лопаток как льдины кусок положил кто, так и прилипла рубаха. Подождал, слушая по-звериному. В дверь землянки по-прежнему бухают. Пробежал кто-то возле самой ямы, конец жерди по валежнику проволокся, своротил кучу в сторону. Снег колючий за ворот Фильке насыпался, потек за ушами. Где-то выше землянки топор размашисто чавкает, — верно, еще слегу вырубают. Галдят у землянки, а голосов старосты и Пашани не слышно, — ошарашили, видно, Ивана Кондратьевича, а Пашане сказать нечего. Продал, сволочь!.. Еще подождал Филька, осторожно высунул голову из- под валежника, осмотрелся. Нет никого возле ямы; приподнялся, а палец на спуске. Никого. И у землянки притихло: советуются. От лаза в стороны раздались.