Под кожей – только я

Бисерова Ульяна

– Клиника ночь-весь? Опять?

– Я не разговариваю на нидриге, дорогой. Так что будь любезен изъясняться, как все образованные и воспитанные люди, и не коверкать язык, на котором творил Гете.

Лука вздохнул. «Правильная» речь – «пунктик» Йоаны. Нидриг – живой, кипящий язык улиц. После войны народы перемешались: люди срывались с места, спасаясь от бомбежек, обстрелов, эпидемий и голода. Официальным языком в Гамбурге, как и сто лет назад, был немецкий. Но это, скорее, дань традиции: языки и наречия спеклись в плавильном котле в пылающий нидриг. Фундаментом речи остался хохдойч – но усеченный до базовых слов и избавленный от галиматьи со временами, артиклями и падежами, в который каждый народ привнес свои словечки,

звучные и краткие, легко ложащиеся на проговор. Йоана, для которой, кстати, немецкий вовсе не был родным языком, сокрушалась, когда маленький Лука, как грязь на ботинках, приносил с улицы мешанину из слов, надерганных из разных наречий. Но как иначе: «правильный» язык обитал в казенных учреждениях, банках и больницах. А нидриг раскатывался по улицам, гремел на судоверфи, стрекотал на рынках. Школьные упражнения по грамматике напоминали Луке бессмысленную, монотонную муштру прусских солдат армии Фридриха Вильгельма: вместо того, чтобы учиться рубить с плеча и стрелять в цель, разряженные в белые лосины и припудренные парики вояки тянули носки на построениях. Но сегодня он слишком вымотался, чтобы препираться из-за пустяков.

– Окей, ма.

Строго говоря, Йоана не была его матерью. Когда ему было лет семь, мальчишки на улице прицепились, отпуская ехидные шуточки по поводу цвета его волос, и, как обычно, закончилось все дракой. Накладывая холодную заживляющую мазь на расквашенный нос сына, Йоана устало спросила, почему он вечно враждует и сражается со всем миром.

– Я хотел бы быть похожим на тебя, ма. Чтобы у меня тоже были черные волосы и смуглая кожа. И твое огромное сердце. Но я другой. Выродок.

– Это мальчишки на улице так сказали?

Лука сердито дернул плечом и отвернулся. Йоана ласково провела рукой по белобрысым вихрам.

– Ты, и правда, другой. Наверное, пришло время рассказать. Ну, слушай. Однажды поздно вечером в клинику пришла женщина. Светловолосая, голубоглазая – совсем как ты. Она буквально валилась с ног от голода и усталости. Но не выпускала из рук свертка. Там был младенец. Она попала в плохую историю: ее преследовали люди, которые хотели отобрать у нее сына. Я пожалела ее и укрыла на какое-то время. Она мечтала выбраться из Ганзы, где ее жизнь была в постоянной опасности. Кто-то из Хеллтага взялся достать ей поддельную ID-карту, чтобы она смогла начать новую жизнь под новым именем где-то в другом месте. Но, видимо, что-то пошло не так. Однажды вечером она попросила присмотреть за тобой, ушла, да так и не вернулась.

– Что же с ней стало?

– Я не знаю, милый. Боялась расспросами навлечь беду, да и кто мог бы знать? Потом я устроилась в другую клинику, переселилась в эту квартирку, и все соседи решили, что ты мой сын. Так оно и есть. Так и останется.

Она накрыла мягкой ладонью его руку и большим пальцем провела по рисунку на тыльной стороне его правой ладони – круг и три сходящиеся линии. Как голова птицы с крупным клювом. Узор напоминал нанесенную хной роспись мехенди, которой украшали пальцы, запястья и ступни сестры Флика в дни больших праздников.

– Она говорила, что это оберег от зла и болезней, принятый в роду. Правда это или нет, но ты и вправду ни разу не болел, даже когда был совсем крошкой.

Лука обнял Йоану и вытер мокрые ресницы об ее мягкое плечо. Они никогда больше не возвращались к этому разговору, и он по-прежнему звал ее «ма». Но иногда во снах, будто пронизанных солнечным светом, ярким, почти слепящим, он безуспешно пытался поймать, ухватить что-то, ускользающее сквозь пальцы…

В музыку на радио врезался новостной выпуск. «Количество заболевших от нового штамма вируса Викимия превысило два миллиона шестьсот человек. Главный очаг распространения инфекции – восточное побережье Африки и страны Средней Азии… Правительство Ганзейского союза предпринимает экстраординарные меры… Курс ганзейской марки укрепился на

вчерашних торгах…».

Лука поморщился – все та же набившая оскомину белиберда. Стряхнув дремоту, он потянулся, чтобы убавить громкость приемника. Новостной выпуск завершала светская хроника, ведущий рассказывал о вечеринке, которую закатила золотая молодежь, которая швыряла деньгами налево и направо в то время, как тысячам его сверстников пришлось бросить школу ради заработка. Йоана вынуждена сутками дежурить в муниципальной больнице, куда со всех окрестных районов стекаются, чтобы хоть как-то облегчить свою участь, больные и увечные бедолаги, у которых нет денег на лекарства. После дневной смены она то и дело задерживается на всю ночь – в приемном покое вечно не хватает рук. Лука уже не раз замечал, что в последнее время она неважно выглядит. Все так же широко улыбается и напевает под нос, но в походке, жестах появилось что-то незнакомое, настороженное. Как будто прислушивается к звукам, слышным ей одной. Так капитан трансатлантического лайнера, зная, что через пробоину в корпусе в трюм медленно заливается черная арктическая вода, сохраняет невозмутимое спокойствие, чтобы не сеять напрасную панику среди обреченных пассажиров.

Наконец, Йоана напекла золотистую гору картофельных оладий и отложила немного рагу, чтобы поужинать вместе с Лукой в комнате, как у них было заведено.

– Моника, тут еще много осталось, накорми детей, – сказала она, отмахнувшись от рассыпавшейся в благодарностях соседки. – И, будь так добра, занеси старому Йоргенсу в пятнацатую, он вчера тяжело кашлял, как бы совсем не слег.

Лука подхватил с блюда несколько поджаристых оладий и посторонился, пропуская вперед Йоану. Она толкнула бедром хлипкую дверь одной из комнат в конце коридора, и та распахнулась, разом открыв скудную обстановку комнаты: выкрашенные краской стены, две узкие кровати, шаткий столик с кухонной утварью да несколько неровных стопок книг.

– Ты что смурной сегодня? Что-то случилось? – спросила Йоана, деловито раскладывая полотняное клетчатое полотенце, которое обычно заменяло им скатерть, прямо на полу посреди комнаты.

– Нет, все отлично, ма. Просто устал, – улыбнулся Лука.

Однажды он сглупил, рассказав матери о парнишке, который на его глазах сорвался с пятьдесят восьмого. С тех пор Йоана пребывала в неизбывном страхе, что на сломе ему каждую минуту грозит смертельная опасность. Сама она панически боялась высоты – даже к виду из окна квартирки, расположенной на пятом этаже, так и не привыкла. Браслет на ее руке тихо пиликнул. Йоана быстро пробежала глазами сообщение и нахмурилась.

– Плохие новости?

– Напоминание о просроченной оплате за квартиру. Я собиралась заплатить еще на прошлой неделе, но в клинике опять задерживают выплаты, выдают только продуктовые талоны. Грозят выселением, если деньги не поступят на счет в ближайшие три дня. Попробую сегодня связаться с управляющим – может, все же уговорю дать отсрочку. Или, в крайнем случае, попрошу Ханну одолжить.

– А много нужно?

– Пятнадцать марок.

– Не надо просить у Ханны. Мы и так ей задолжали.

Лука, привстав, достал с верхней полки чуть помятую жестяную коробку. Когда-то в ней, по-видимому, хранилось рассыпчатое печенье, но было это так давно, что не осталось ни крошек, ни сдобного запаха. Да и рисунок на крышке – румяный белобородый старик в комичных круглых очках – выцвел и покрылся ржавыми пятнами. В детстве Лука хранил в коробке разные сокровища, которые находил во время вылазок: пеструю, похожую на чаячье яйцо морскую гальку с отверстием посередине, диковинное длинное перо с темно-синими крапинами, покалеченных в боях солдатиков… Теперь он держал там деньги, которые откладывал на учебу в колледже. Все, что удавалось заработать. Он быстро отсчитал несколько мятых купюр и монет и протянул Йоане. Но она мягко отвела его руку и покачала головой.