Под крылом доктора Фрейда
Шрифт:
Дверь осторожно приоткрылась, в кабинет вошел Дыня, заместитель главного врача по лечебной работе. Во всем облике доктора читалось возмущение.
— Александр Борисович, с одной пациенткой из отделения Левашовой назревает скандал.
— Знаю.
— Но Альфия Ахадовна, как руководитель, должна была остановить своего молодого коллегу.
Старый Лев выпустил дым в потолок.
— Должна была, но не остановила.
— Почему? Это ее упущение.
— Зачем молодой незамужней бабе лезть в эти щекотливые дела?
— Еще не хватало, чтобы слух об этой
— Будет еще хуже, если нам припишут дискриминацию в отношении свободы личности и всякое такое. Альфия Ахадовна — умная женщина. Она это просчитала.
Дыня почувствовал себя посрамленным.
— Хитрая татарка. Я ей почему-то не доверяю. Сейчас вот вышла от вас босиком. Она вас компрометирует.
Преображенов исподлобья зыркнул на Дыню.
— Ты у нас зато сермяжный славянин. Добропорядочный, русский, интеллигентный.
Дыня опомнился, поправил съехавший в сторону галстук, пробормотал:
— Прошу прощения, я вообще-то в национальном вопросе толерантен… Я, как ваш заместитель, только забочусь, чтоб у нас неприятностей не было… — и выскочил из кабинета.
Оля Хохлакова
Альфия шла сквозь сосны к своему отделению и размышляла: «Как странно сужается жизненное кольцо. Сначала — непонимание, потом — предательство. Видимо, я что-то недопонимаю. А меня предают».
Сегодня в кабинете главного врача она впервые почувствовала себя на линии огня. Последние несколько лет жизнь катилась по накатанной колее без резких поворотов, и она к этому привыкла. Детство, конечно, было отвратительным. Институт… Ни то ни се. Она была тогда уже красавицей, но этого не знала. Держалась как гадкий утенок. Ей это вредило. Ни друзей, ни близких подруг не завела, все сама по себе. Да и дома мать со своими разговорами, бабушка, уже совсем к тому времени старенькая. Но все-таки ее выучили. И именно в больнице она ощутила и молодость, и красоту. Может быть, потому что Преображенов сразу стал ее поддерживать, как только взял. Быстро дал отделение в заведование. И здесь, в своем психиатрическом мирке, она, наконец, почувствовала себя уверенно. И вот маленький аккуратный домик ее благополучия вдруг закачался, как перед землетрясением.
Она вошла в отделение, открыла дверь в кабинет. Где оно, это чертово зеркало? Сколько лет прошло с тех пор, как она повесила его на эту стену? Ей навстречу выплыло мрачное холодное лицо. Альфия пододвинулась ближе, отвела волосы со лба, пристально всмотрелась. Боже! Что же останется скоро от былой красоты? Как опрометчиво она решила, что сама хозяйка своей жизни! Если разобраться — без денег, без семьи, без друзей… Что за бес высокомерия в нее вселился? И почему она вела себя с Володей так опрометчиво? При всех его недостатках он мог бы быть, наверное, неплохим мужем…
В замочной скважине раздался скрежет замка. Она отскочила от зеркала. Нинель вошла и встала возле двери.
— Чего тебе? — Нинка казалась испуганной.
— Что, выгляжу страшно? — Альфия усмехнулась.
Нинель набрала воздух и с размаху брякнула:
— У
Альфия так и села.
— Где?
— В душевой. Я ее туда послала тряпки половые постирать.
— Насмерть?
Нинка сказала:
— Я сразу баб позвала, и мы ее из петли вынули. Быстро довольно-таки. Она еще дергалась. Да только напрасно. Признаков жизни не подает.
Альфия закричала:
— Когда это произошло?
— Только что. — Нинель протянула сложенную вчетверо тетрадь. — Она и письмо оставила. Вот, читайте. Целый роман — четыре с половиной страницы. Я ни слова разобрать не смогла — такие каракули.
Как пушечный выстрел, хлопнула дверь. В холле раздался стук каблуков — это Альфия бежала через холл в отделение. Нинка положила письмо на стол и побежала за ней.
Давыдов
Они сидели голые на разобранном диване в ее старой двухкомнатной квартире, среди смятых подушек и простыней, и ели заваренную из пакетиков геркулесовую кашу. Запивали молоком.
— Вкусно? — спросила Альфия.
— Божественно. Теперь всегда буду есть на завтрак овсянку.
— Чайник поставить?
— Не надо. Иначе мы оба опоздаем.
Она вдруг легла, подтянула ноги, накрылась одеялом.
— Не хочу никуда идти. Устала.
— Бедняжка. — Он нежно провел ладонью по ее лицу и вдруг поперхнулся молоком, закашлялся.
— Ты осторожнее! А то вся больница будет сплетничать, что у меня любовник окочурился прямо на мне, в постели.
— Да я бы и рад!
— С ума сошел! Вся кровать теперь мокрая! И каша на подушке. Что, у меня есть время стирать?
— Не стирай! Мы будем спать прямо в каше! — Он повалил ее навзничь.
— Ну хватит! Пусти! Пора собираться!
— Да к черту это Осколково и твою больницу! Давай останемся сегодня здесь, на весь день! Вдвоем. Ты и я.
— Пусти!
Но он прижал ее спиной к подушке и целовал в лоб, в нос, в глаза.
— Синие-синие! Ни у кого таких нет. От кого они у тебя?
— От бабушки. У нее были такие же.
Альфия ткнула пальцем вверх, где на стене, над постелью, висели старые фотографии. Она сбросила Давыдова с себя и вскочила, стала одеваться. Он продолжал лежать и смотрел на нее.
— Бабушка была родом с Севера, из Заполярья. Они жили в небольшом городке, где был комбинат. Там производили алюминий, вернее, алюминиевые квасцы. По этому поводу даже ходили разные слухи. Якобы из-за того, что в почве был переизбыток то ли алюминия, то ли кремния, у людей менялся, как сейчас говорят, генотип. Дети рождались синеглазые, белокожие и часто умирали. В советские времена туда даже повадились ученые, проводили разные исследования. Рабочие, конечно, считали, что им хотят снизить надбавку за вредность. Все стремились, заработав денег, оттуда уехать. Бабушка, к счастью, выросла здоровой, вышла замуж. У мамы моей глаза уже были обычные — зелено-карие. — Давыдов слушал очень внимательно. — Ну а мне достался от бабушки подарок. На всю жизнь, — улыбнулась Альфия.