Шрифт:
От издателя
У писателя Александра Малиновского не было ученического периода. В то время, когда его ровесники печатали свои первые слабозрелые произведения, он был уже одним из ведущих спецов народного хозяйства, отвечал за организацию производства в сложнейшей химической отрасли.
Но получилось так, что, когда на рубеже ХХ-ХХ веков литература и жизнь разминулись, когда их вечного связного – «массового» читателя – не стало, появились повести А. Малиновского, в которых жизнь, такая, какая она есть, вдруг сама напомнила о себе. И сначала эти повести были восприняты критикой как
Всё дело в том, что Александр Малиновский, не учившийся в альма-матер писательского мира – Литературном институте им. А. М. Горького, не участвовавший в литературных тусовках, не переболел и всеми теми литературными болезнями, всеми теми новейшими «измами», которые литературу с жизнью разлучили. И получилось так, что в его лице к нам пришёл писатель, традиционно исповедующий вот эти высокие и до сих пор самые животворные принципы русской классики: художественное произведение не может быть вещью в себе; для его появления на свет нужен глубокий личностный, правомерный и общественно значимый повод; мастерство писателя оценивается его способностью отражать жизнь в её реальном историко-культурном значении, в её чувственной и духовной полноте, в психологической и событийной достоверности. Потому-то мы все и узнаём себя и в Гринёве, и в Андрее Болконском, и в Наташе Ростовой… А повести Александра Малиновского для нас ценны ещё и тем, что их автор – наш современник. И, значит, в них мы узнаём свою эпоху, значит, вместе с героями А. Малиновского мы заново переживаем всё, что на протяжении второй половины прошлого столетия являлось также и нашей личной болью, нашей личной судьбой.
Вряд ли писатель изначально ставил перед собой задачу сложить из своих очень разных по изобразительным и жанровым свойствам произведений единое художественное полотно. Ему просто хотелось не оставить не запечатлённым ни одно из тех личных жизненных пространств, каждое из которых когда-то казалось бесконечным, самодостаточным, требующим максимального напряжения душевных сил. Послевоенная деревня, где свет и печаль едины, где тревоги и надежды одинаково уютны и велики, где старики похожи на детей, а дети – на стариков. Стремление сельских подростков найти применение своей неуёмной энергии, их уход из обречённой на умирание деревни в стремительно развивающуюся индустрию, в осваивающую высокие технологии армию, в науку… Далее – перестройка, криминализация всех сфер жизни, когда бывшие селяне, по сути внуки самого трагического героя русской литературы первой половины XX века – шолоховского Григория Мелехова, отдав стране всё, что было в них лучшего, оказываются лишними людьми. И, как и в «Тихом Доне» М. Шолохова, высокие, достойные античных героев житейские смыслы вместе со вновь порушенными основами самой жизни превращаются в ничто.
Поскольку же писатель А.Малиновский ничего не придумывал, писал только о том, что сам пережил, – то и всё, им написанное, само сложилось в единое эпическое полотно, стало восприниматься как обстоятельнейшая, с разных ракурсов запечатлённая «История одной жизни» (жизни его главного героя Ковальского и шире – жизни всего его поколения). И даже название этой «Истории…», родившееся вроде бы совершенно случайно для одной из самых ранних и самых светлых повестей, вдруг обрело общий для всей «Истории…» философский смысл. Началась-то жизнь писателя и его героя под небом, открытым для вертикального взлёта, открытым для самой смелой мечты, открытым для взгляда, устремлённого к горним далям. А затем, когда у писателя и его героя сложилась большая, в полной мере соответствующая этому открытому небу судьба, открытое небо стало символизировать незащищённость каждой человеческой жизни, полное отсутствие тех ценностей, которые только и дают ощущение мироздания как большого родного
Вот это трагическое расстояние между двумя диаметрально противоположными смыслами отрытого неба и предстоит преодолеть читателю собранных в двухтомник произведений писателя.
И ещё хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Главный герой А. Малиновского, в отличие от шолоховского Григория Мелехова, не покоряется вызовам нового времени, продолжает свою жизненную стезю. И, основываясь на этом, можно было бы полагать, что автор поручает самой жизни довершить историю нынешней русской драмы. Но в том-то и дело, что многие другие его ключевые герои обречены заканчивать свой век в той непонятной жизни, которой живёт их некогда великая страна. Так в чём же больше правды? В писательской надежде, всегда таинственной, всегда не поддающейся простой логике, или в той жуткой картине умирания России, которую сам же писатель с такою пронзительной болью изобразил?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо признать, что в истории последнее слово остаётся именно за человеческой болью. Из болевого шока на руинах Римской империи возникла наша христианская цивилизации. Из боли, ставшей нестерпимой, на Куликовом поле проросло могучее дерево Российской империи…
Из нашей общей боли, которую так глубоко чувствует А. Малиновский и которая зазвучала со страниц его книг, из нашего читательского сопереживания именно его непридуманным героям, а не медийным призракам, будет, как из чистейшего родника, брать своё начало и будущая Россия.
Хватит ли нам нашей боли? Вот вопрос, с которым сегодня литература должна обратиться, и в лице Александра Малиновского уже обращается, к читателю.
Николай ДОРОШЕНКО, директор издательства «Российский писатель», секретарь правления Союза писателей России
Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания – почка, из которой разовьётся их счастье…
Спутали нас учёные люди.
Книга первая
Под открытым небом
И, палочкой белой взмахнув на прощанье, ушло моё детство опять.
Госпиталь на Молодогвардейской
Шурка живёт в доме своего деда Ивана Дмитриевича Головачёва давно, с той поры, когда он ещё не ходил в школу.
Его родной отец пропал без вести в войну, а неродной Василий Фёдорович лежит в военном госпитале в Куйбышеве. Вот и получается, что у Шурки как бы два отца.
У Шурки два отца и два дома.
Один дом – бревенчатый с резными наличниками, построенный задолго до войны, после того, как Головачёвы вернулись из Сибири, куда они бежали от голода в Поволжье. В Сибири Шуркин дед шорничал, плотничал, скорняжил – вот и скопил деньжат. Девятерых детей родила Агриппина Фёдоровна – жена Головачёва, а выжили трое: Екатерина – мать Шурки, Алексей и Серёжа.
Другой Шуркин дом – без потолка, саманный, крытый соломой. Пол не глиняный, а деревянный. Скрипучий, некрашеный, но крепкий. Когда Екатерина его моет, то обязательно скоблит косырём. От этого он становится золотистым, а изба нарядной. В этом доме у Шурки мама, брат и две сестрёнки.
Оба дома стоят в одном ряду на улице Центральной, поросшей травой-муравой.
Последнюю неделю в доме деда разговоры чаще всего связаны с приездом из госпиталя отца Шурки.
Слова «госпиталь», «Молодогвардейская» преследуют Шурку всю сознательную жизнь. От них веет на него мрачной недоброй силой, в которой сошлись воедино скрежет металла, свист пуль, вой снарядов, запах огромного пожарища, поглотившего родного отца, а вот теперь не отпускавшего и неродного.