Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
Время потеряло свой ход, вечность сменяла вечность. Я вновь и вновь переживал этот кошмар, бесконечно воскресая и умирая. Сердце мое пылало адским пламенем и болело так нестерпимо, что я, казалось, физически ощущал, как оно разрывается на мириады мельчайших осколков. Руки мои были истерзаны, покрыты занозами и кровоточащими мозолями. Ногти сломаны от яростных попыток расцарапать эти ненавистные, неподдающиеся доски. Под ногтями застряли острые щепки, и каждое, даже самое незначительное движение кистей отзывалось острой, пронзительной болью.
Нет спасения из этой кромешной тьмы. Нет и не будет. Не Брухзаль – моя темница. Не карцер – мой плен. Вот она, моя личная тюрьма –
И каждый раз, закрывая глаза, я испытываю панический страх вновь пробудиться там, в этом деревянном аду. Каждый раз меня охватывает ужас от того, что я забываю, как дышать, и начинаю медленно задыхаться, тщетно хватая ртом воздух. С трудом, превозмогая боль, я подползаю к окну, вытягиваю руки и жадно подставляю свое лицо, искаженное гримасой невыразимого ужаса, под холодные струи ночного дождя. Дождь милосерден, он прощает, смывая с меня все кошмары и позволяя допьяна напиться обычной водой, что когда-то была для меня чем-то само собой разумеющимся, обыденным и даже излишним. Эта живительная влага – единственное спасение, единственная отрада в этом бесконечном, безысходном кошмаре.
В голове, словно в калейдоскопе, сменяют друг друга картины предательств, вереница смертей. Образы любимых и тех, кого я когда-то любил, блекнут, становятся черно-желто-белыми, как старые фотографии, выцветшие под безжалостными лучами солнца. Эти воспоминания не рубцуются в сердце, они разливаются повсюду, пропитывая собой все, что меня окружает, вместе с щемящей тоской и горьким сожалением.
А затем разражается ураган самокопания, безжалостный и разрушительный. Ищешь причину всех бед исключительно в себе, ведь какая-то наивная, доверчивая часть души все еще отказывается верить в людскую подлость. Может, все это случилось потому, что я где-то оступился? Не доработал, не досмотрел, не доказал, что заслуживаю доверия и любви? Может, это я был черствым и жестоким? Может, это я изначально выбрал неверную линию поведения? Или, как эгоист, ждал и требовал от окружающих того, чего они по своей природе не могли мне дать?
Но тут же пробуждается и другая моя ипостась, что твердит упрямо и непреклонно: каждый раз я отчаянно пытаюсь цепляться за жизнь. Словно скалолаз, карабкающийся вверх по отвесной скале, символизирующей годы, ломая альпеншток за альпенштоком. Срываюсь, едва не разрывая истончившуюся веревку, но сквозь стиснутые зубы снова и снова, каждый проклятый год, упрямо ползу вверх. Сначала мою веревку безжалостно рвали Мичи, Ганс, Клэр, потом Майя, Юзеф, теперь Блюхер, Бёттхер, Кристоф и Гарриет. Но веревка, по какой-то непостижимой, необъяснимой причине, отныне не рвется. Она стала нерушимой, вечной, как и я сам. И это знание одновременно и пугает, и придает сил. Ведь сколько бы раз меня ни предавали, сколько бы ни пытались столкнуть в пропасть, я все равно буду продолжать свой бесконечный, мучительный подъем, ведомый непонятной, но непреодолимой жаждой жизни.
Я смотрел прямо на солнце, не щурясь, не испытывая ни малейшего дискомфорта, и чувствовал, как живительная энергия светила наполняет каждую клеточку моего тела. Словно подсолнух, только-только распустивший свой золотистый цветок, я впитывал в себя солнечные лучи, ощущая, как крепну, как возвращаются утраченные силы. Казалось, не было ни мучительного голода, ни кромешной тьмы, ни изнуряющей жажды. Будто я только что вернулся из санатория, полный сил и энергии, отдохнувший и обновленный. Появись сейчас передо мной десятикилометровая дистанция, клянусь,
И вот, наконец, уловив удаляющийся рев мотора, я, словно по команде, резво вскочил на ноги, готовый к решительным действиям. Мое тело, преисполненное невиданной энергией, жаждало движения. Пора было отправляться в путь, попутно создавая образ простодушного, потерявшегося рыбака, дабы не вызывать подозрений.
Особняк Бёттхера встретил меня зловещей тишиной и пустым двором. Казалось, все обитатели дома, словно почуяв мое приближение, в спешке попрятались, оставив свои покои на произвол судьбы. Словно незваный гость, я переступил порог этого мрачного жилища, окутанного атмосферой тайны и недосказанности. Где-то в глубине души шевельнулось неприятное предчувствие, но я решительно отогнал его прочь. Мне предстояло разгадать загадку этого места, докопаться до истины, чего бы мне это ни стоило. И я был готов к этому, преисполненный решимости и неведомой силой, что даровало мне солнце.
Кабинет самого Бёттхера, как и следовало ожидать, располагался на втором этаже, но подступов к нему не было никаких. Ни единого выступа на окнах, ни деревца поблизости, ни даже хлипкого карниза, за который можно было бы уцепиться. Оставался единственный путь – проникнуть в дом через парадный вход, как непрошеный гость.
Словно тень, я скользнул в прихожую, краем глаза убедившись, что в доме ни души, и на цыпочках, стараясь ступать как можно тише, прокрался к лестнице. Осторожно, то и дело выглядывая из-за угла, я миновал коридор второго этажа и, наконец, шмыгнул в заветный кабинет.
Подозрительная тишина, царившая в доме, вызывала беспокойство. Вряд ли кто-то успел предупредить Бёттхера о моем визите, если только весть не дошла от полиции или услужливых сотрудников гостиницы. Тем не менее, в кабинете царила пустота. Я решительно подошел к массивному столу и принялся методично открывать ящик за ящиком в поисках писем. Внутреннее чутье кричало мне, что здесь что-то не так, что-то неуловимо изменилось, но медлить было нельзя – необходимо было торопиться, чтобы найти заветные письма и покинуть это негостеприимное место.
Ящик за ящиком, и вот, моя рука нащупала что-то тяжелое, металлическое. Это оказался браунинг, до отказа набитый патронами. Не раздумывая, я сноровисто зарядил его, готовый к любым неожиданностям. Оружие приятно отягощало руку, придавая уверенности.
Я все же надеялся, что письма будут где-то здесь, в этом кабинете. Когда в коридоре послышались шаги и приглушенные разговоры горничных, я, сам того не заметив, выдохнул с облегчением. Значит, дом не пуст, и мое присутствие пока не обнаружено. Это придало мне решимости, и я принялся еще более тщательно осматривать кабинет, пытаясь найти укромные места, где еще могли бы находиться письма. Мой взгляд случайно зацепился за большую, богато украшенную картину, висевшую позади стола. У моих родителей была похожая, и там, как водится, хранился сейф. Интуиция подсказывала, что и здесь может быть тайник. Ключ нашелся в одном из ящиков стола.
И точно, за картиной скрывался небольшой сейф. С замиранием сердца я вставил ключ в замочную скважину и повернул. Дверца поддалась, открывая моему взору несколько конвертов. Вот они, письма! Те самые, ради которых я проделал весь этот путь.
Едва только я успел распихать конверты по карманам, как за дверью послышались приближающиеся шаги. Действовать нужно было молниеносно. Я торопливо закрыл сейф, повесил картину на место, вернул ключ в ящик стола, стараясь воссоздать первоначальный порядок и спрятался. Шаги начали удаляться.