Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
— Хелла, я больше никуда не денусь, — сказал я, стараясь вложить в свой голос как можно больше уверенности и тепла.
— Я вернусь в Тифенбах. Ты там была, помнишь наше Рождество? Я буду там жить. Ты сможешь писать мне туда письма, а я буду писать тебе. Я бережно обнял ее мокрые, нежные щеки своими шершавыми, огрубевшими руками.
— Пусть я буду для всех мертв. Ты единственная будешь знать, что это не так. Мне еще нельзя постоянно появляться… слишком опасно.
— Не пропадай только, — прошептала Хелла, голос её дрожал от страха и одиночества.
— Я без тебя не выживу здесь…
— Хелла! — раздался резкий голос Джона, и она тут же отстранилась от меня, словно опаленная пламенем. Вмиг
— Я буду рядом, Хелла, всегда, — прошептал я еще раз.
— Пиши мне. Она быстро кивнула, затем показала Лютику знак «тихо», прислонив палец к губам, и побежала обратно к дому, словно испуганная лань.
Я почувствовал, как сердце кольнуло от тоски по ней и целую волну вины, за то, что не смог помочь. Острая тоска по ней кольнула сердце, сопровождаемая мощной волной вины за собственное бессилие. Я не смог ей помочь, и это чувство грызло изнутри.
— Ромео, — Йонас ободряюще улыбнулся, — пойдём, всё сделано.
— Увы, в этой истории, я скорее Тибальт. Пока ещё живой, — с горькой усмешкой ответил я, чувствуя себя далеко не романтическим героем.
Покидая особняк, я постоянно оглядывался, ища её глазами. Каждый шорох листьев, каждое движение теней заставляли меня оборачиваться. Но в живой изгороди больше никто не мелькал, и надежда увидеть её снова таяла с каждым шагом.
Мы с Йонасом направились к старому подвалу, сырому и затхлому жилищу Юстаса. За массивным, пыльным шкафом хранились мои вещи, оставленные здесь ещё до… до всего этого. Спускаясь по скрипучим ступеням, я ожидал, что меня захлестнёт волна воспоминаний. Думал, что сердце дрогнет от нахлынувших образов зарождающейся революционной деятельности, тайных встреч и жарких споров, которые когда-то кипели в этих стенах.
Но вместо этого всплыли лишь подозрительные, настороженные взгляды Юстаса и Майи, их недоверие к каждому моему слову и действию. По крайней мере, подвал послужил надёжным схроном. Мои вещи, к счастью, остались нетронутыми, в полном порядке. В тот же вечер, перед поездкой в Тифенбах, мы отправились в квартиру Ланге.
Каждый шаг давался мне с невероятным трудом, словно ноги ниже колен были залиты свинцом. Тяжесть нарастала по мере приближения к дому, превращаясь в непреодолимую силу, которая сковывала движения и душила волю. Меня парализовал страх. Страх увидеть то, что могло скрываться за дверью квартиры, где совсем недавно царили смех и радость, где я видел жизнерадостную Марлен. Страх увидеть стены, забрызганные кровью. На пороге нас встретила придирчивая соседка. Окинув нас долгим, оценивающим взглядом с ног до головы, она неохотно протянула ключ, настоятельно попросив вернуть его сразу же после того, как мы покинем квартиру.
Я вошел внутрь в каком-то полуобморочном состоянии. Мир вокруг поплыл, звуки стали приглушенными и неясными. Голос Шолля доносился словно издалека, теряясь в гулком тумане, охватившем сознание. Я старался не касаться стен, словно боясь ощутить на кончиках пальцев липкую влагу. В ушах неумолимо звенел весёлый смех фрау Ланге и Роя, перемежаясь с топотом маленьких ножек. Эти фантомные звуки прошлого пронзительно контрастировали с мрачной тишиной пустой квартиры, усиливая ощущение нереальности происходящего и наполняя душу невыносимой болью.
Несмотря на попытки стереть следы произошедшего кошмара, кухня кричала о случившейся трагедии. На выскобленных деревянных половицах, там, где их не прикрывал домотканый коврик, все еще проступали бурые пятна, словно зловещие кляксы на чистом листе. На побеленной стене, возле стола, где, вероятно, сидела семья во время ужина, виднелись брызги, уже потемневшие, но от этого ставшие еще более жуткими. Эта картина резко контрастировала
Я осторожно прикоснулся к крошечным, аккуратно сложенным платьям двойняшек, лежащим на сундуке в прихожей. Грубая, но чистая ткань напомнила мне, какими легкими, словно пёрышки, были эти малышки, когда я держал их на руках. Сердце сжалось от боли, а в висках застучало с такой силой, словно я стоял посреди площади, слушая грохот военных барабанов во время парада, или кто-то прижал бьющееся сердце прямо к моему уху. Этот ритмичный пульс отдавался во всем теле, сотрясая меня изнутри.
— И детишек зарезал, говоришь? — голос Йонаса прозвучал тихо, почти шепотом, словно он боялся нарушить царившую в квартире гнетущую тишину.
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, горло сдавило спазмом. Подняв дрожащую руку, я показал Йонасу два пальца.
— Какой зверь… — прошептал он, с отвращением и ужасом в голосе.
Преодолевая слабость в ногах, которая словно приковывала меня к полу, я с трудом добрался до старого, обшарпанного комода в "комнатке" Роя. Мои руки дрожали, когда я начал складывать его немногочисленные вещи: поношенную рубашку, учебник по арифметике, коллекцию самодельных деревянных солдатиков, с которыми он так любил играть. Каждая вещь была пропитана воспоминаниями о Рое, каждая приносила новую волну боли, разрывая сердце на части. Йонас стоял рядом, молча куря трубку и глядя в одну точку невидящим взглядом, словно погруженный в глубокий транс. Мне показалось, что он видит то же, что и я: призраки прошлого, образы счастливой семьи, которой больше нет. Семьи, которую я не смог защитить. Мои пальцы наткнулись на теплую шерстяную курточку Роя. Взяв ее в руки, я внезапно понял, как сильно он вырос за последнее время. Куртка казалась теперь ему маловата. Горячие слезы навернулись на глаза. Я крепко прижал курточку к груди, словно обнимал самого Роя, вдыхая слабый, едва уловимый запах шерсти и дыма. В этот момент я отчаянно хотел повернуть время вспять, вернуть те беззаботные дни, которые теперь казались недостижимой мечтой.
— Эй, Адам, не раскисай, как капуста на грядке, пошли, — Йонас положил руку мне на плечо, его голос, хоть и грубоватый, звучал поддерживающе.
Он с необыкновенной быстротой сгреб оставшиеся вещи Роя – несколько книг, связку карандашей, маленький ножик с деревянной рукояткой – и запихнул их в старый, потрепанный чемодан. Затем, подхватив его, практически вытолкал меня из квартиры. Едва мы оказались на холодной, пахнущей сыростью лестничной клетке, как Шолль резко встряхнул меня за плечи с такой силой, что у меня зазвенело в ушах, и я, словно от удара током, вынырнул из оцепенения. Туман в голове рассеялся, уступив место ледяной ясности.
— Не время раскисать, Адам. Найдем мальчонку, — сказал он твердо, глядя мне прямо в глаза.
В Тифенбах мы добирались молча, в старой, скрипучей пролетке-такси. Вечер оказался холодным. После дневного дождя резко ударил мороз, и мы, промокшие до нитки, продрогли до самых костей. Дорога была уже погружена во мрак, лишь тусклые фонари изредка мелькали в окнах домов. Извозчик, похоже, боролся со сном, безвольно понукая уставшую лошадь, которая плелась еле-еле. Меня беспощадно трясло на жесткой, неудобной задней сидушке. Йонас достал из кармана плоскую металлическую фляжку, открутил крышку и сделал несколько глотков, затем уткнулся носом в шершавый рукав куртки, пытаясь согреться.