Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
— Выпей, — протянул он мне фляжку.
— Что это? — спросил я, с подозрением глядя на потемневший от времени металл.
— Шнапс. Согреешься.
— Не буду, — отказался я, отвернув голову.
— Простыть хочешь? — нахмурился Йонас.
— Закаленный, — буркнул я в ответ.
— Ну, как хочешь, — Йонас скрипнул зубами и, сделав еще один глоток из фляжки, снова спрятал ее в карман. Я же отвернулся и уставился на лужи у обочины дороги, покрытые мелкой рябью от начинавшейся измороси. — Сейчас, значит, слушай внимательно и не трясись, как осиновый лист,
— Йонас наклонился ко мне, понизив голос.
— Зайдем в дом к старику Фонхофу, я потолкую с ним. Он вечно витает где-то в облаках, так что разыграю сцену, скажу, мол, так и так, срочно нужен домишко для моего… хм… брата, который приехал из города. Ключ у него выманю. А на утро уж все как следует договоримся, оплату и прочее. Ты, говорят, с этой… как ее… с Ленке жил одно время?
— Было дело, — кивнул я.
— Замуж она так и не вышла, насколько я знаю, — продолжал Йонас, — так что утром я ее к тебе пришлю. Думается мне, она не откажет. Помню, когда тебя посадили, она так громко рыдала, что весь квартал слышал.
Пролетка, наконец, остановилась возле въезда в деревню, там, где мы и просили. Извозчик, сонно кряхтя, наклонился и достал из под сиденья металлическую табличку с выбитой на ней ценой за проезд. Я расплатился за обоих, передав монеты в его протянутую руку, и, едва дождавшись, когда колеса пролетки скрылись за поворотом, с облегчением вылез наружу. Наконец-то я мог стоять на своих двоих, чувствуя под ногами твердую землю, а не дрожащий пол экипажа. Подхватив чемодан, мы оставили позади темные силуэты деревенских домов и проследовали по мокрой дороге к центру деревни, где находился дом Фонхофа. За время моего отсутствия он превратился в жалкое зрелище. Некогда ухоженный сад поглотили сорняки, краска на стенах облупилась и потрескалась, а ставни висели криво, грозя каждым порывом ветра оторваться от проржавевших петель. От прежнего лоска особняка не осталось и следа. Тем временем, Йонас отправился добывать ключ, а я поспешил к своему бывшему дому. Поленница, полная дров, свидетельствовала о том, что после моего ареста здесь никто не жил. Дом стоял заброшенным и пустым. Собрав охапку сухих поленьев, я уселся на крыльцо и стал ждать Шолля, вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Вдали мелькнул чей-то силуэт, но это оказались лишь утомленные крестьяне, возвращавшиеся с полей. Один из них вел за повод медлительную корову. Наконец, у калитки появился Йонас. Увидев меня, он улыбнулся и, многозначительно подмигнув, подбросил ключ в воздух, ловко поймал его и швырнул мне.
— Ну, я пойду, пожалуй, — Йонас потянулся, разминая затекшие мышцы. — Уна, наверное, уже с ужином заждалась, — добавил он с теплой усмешкой, представив себе негодующее лицо жены.
— Спасибо тебе, Йонас, за всё, — я улыбнулся в ответ, чувствуя, как благодарность теснит грудь. — И… рад был познакомиться, — добавил я искренне, сжимая в ладони прохладный, шероховатый металл ключа.
— Если что – сразу к нам. Не стесняйся. Помнишь, где живем? – еще раз напомнил Шолль, глядя на меня с отеческой заботой.
— Конечно, помню. До встречи, — ответил я, кивнув ему на прощание. Я смотрел вслед удаляющейся фигуре Йонаса, пока она не скрылась за поворотом. Затем, оставшись один, повернулся к дому и с замиранием сердца подошел к двери. Вставил ключ в замочную скважину, задержал дыхание и повернул. С тихим, протяжным скрипом, словно вздохом старика, проснувшегося после долгой спячки, замок поддался. Я осторожно открыл дверь и вошел. Внутри было сыро и значительно холоднее, чем на улице. По полу тянул едва ощутимый сквозняк. Скорее всего, где-то ослабло крепление оконного стекла. Передвигаясь наощупь в кромешной темноте, стараясь не наткнуться на мебель, я добрался до камина. Закинул туда охапку дров, достал из кармана коробок спичек и чиркнул одной о шершавую полоску. Огонек вспыхнул, осветив на мгновение мое лицо. Я прикоснулся пламенем к сухим щепкам, и они охотно загорелись. Дерево затрещало, языки пламени заплясали в камине, отбрасывая причудливые тени на стены, словно приветствуя мое возвращение домой. Комната начала медленно наполняться живым мерцающим светом и благодатным теплом, разгоняя мрак и холод. Тишина дома, которую я так жаждал, оказалась обманчивой. Под кожей змеился неясный страх, шестое чувство твердило – я здесь не один. Это незримое присутствие висело в воздухе густым, тяжелым облаком, щекотало нервы, заставляя волоски
— Добро пожаловать домой, Рой, — прошептал я, голос дрожал, предательски выдавая бурю эмоций.
Запись 38
Я проснулся от ощущения, будто кто-то нежно гладит меня по голове. Оказывается, все это время я не сводил глаз с его лица. С родных черт, которые я так боялся потерять. Я не заметил, как погрузился в сон, охваченный страхом, что все это лишь иллюзия, что его нет рядом на самом деле. Уснул прямо на полу, сидя у кровати, уронив руки на ее край, а голову — на собственные руки. Пробудившись, я не сразу решился поднять взгляд. Страх сковал меня. Я боялся, что увижу совсем не то, чего так жаждало мое сердце. Боялся, что Роя снова нет рядом, что я снова упустил его. В доме витал теплый, уютный запах свежей выпечки. В комнате мерно тикали часы, отсчитывая секунды, минуты, часы... За ее пределами слышались легкие шаги, какое-то копошение. Это, должно быть, Фике. Наверняка, ее прислал Йонас, чтобы она присмотрела за нами. Собравшись с духом, я медленно поднял голову, подставляя лицо под теплые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь оконное стекло. И увидел его. Рой сидел, прижавшись спиной к стене. Его худенький, почти невесомый силуэт освещали лучи утреннего солнца. Я машинально протер лицо рукой, словно пытаясь прогнать остатки сна, чтобы убедиться, что он настоящий, что он здесь. Да, это был он. Мой Рой. Но как же он изменился... Черты его лица заострились, словно отточенные горем. В глазах, некогда полных беззаботного веселья, теперь застыла пустота. Это был осиротевший Рой, в один миг потерявший все, что ему было дорого. Я не решался заговорить, боясь нарушить хрупкое молчание. Осторожно сел на край кровати, рядом с ним, пытаясь проглотить ком, вставший в горле, но он никак не поддавался. Наконец, собрав всю свою смелость, я крепко обнял его, прижав к своей груди, словно пытаясь защитить от всех бед этого мира, передать ему частичку своего тепла, своей любви, своей души.— Если ты сон, то просто исчезни, — голос Роя звучал приглушенно, будто прорываясь сквозь толщу воды. Он уткнулся лицом в мою грудь, стараясь спрятаться, укутаться в меня. А затем воцарилась тишина, прерываемая лишь тихим, хриплым скулением, похожим на плач брошенного щенка. Рой плакал, сотрясаясь всем телом, плакал от страха и отчаяния, от ощущения, что он остался один, преданный всеми, никому не нужный. — Прости меня, Рой, — прошептал я, уткнувшись носом в его висок, вдыхая родной запах. — Я так виноват перед тобой. — Это я виноват, — всхлипнул Рой, — надо было любыми способами его выгнать, а я ради мамы... Мама... Почему так больно, Адам? Почему? — Ты не виноват, Рой, — я прижал его к себе еще крепче, словно пытаясь слиться с ним воедино.— Я больше никогда не оставлю тебя. Ни за что. Я клянусь. Не знаю, слышал ли меня Рой в тот момент, но он плакал навзрыд, судорожно цепляясь за меня, сжимая мою одежду в своих тонких пальцах. А я гладил его по взъерошенным волосам, изредка прислоняясь губами к макушке, пытаясь передать ему все свое тепло, всю свою нежность, всю свою любовь. Я не помню, сколько времени мы провели так, обнявшись, не решаясь отстраниться друг от друга ни на миг. Я шептал ему на ухо слова утешения, самые нежные, самые ласковые слова, которые только приходили мне в голову. Слегка покачивал его, как ребенка, мягко похлопывал по спине, успокаивая, убаюкивая. Пока, наконец, его рыдания не стихли, дыхание не выровнялось, и он не уснул, уронив голову на мое бедро, доверчиво прижавшись щекой к моей ноге. Он уснул, измученный горем и слезами, но, наконец, обретший покой в моих объятиях.Поздним вечером, когда солнце уже давно скрылось за горизонтом, Рой, наконец, проснулся. Я осторожно помог ему подняться и, поддерживая под руку, повел на кухню, к Фике, чтобы хоть немного его накормить. — Ты смотри, сколько мы с тобой не виделись? Два года? — Фике всплеснула руками, увидев нас на пороге кухни. Ее голос звучал тепло и искренне. — Вытянулся-то как! — она с улыбкой оглядела Роя с ног до головы. — Но оба похудели, это плохо. Ничего, буду вас откармливать, — добавила она, ловко разрезая румяный пирог на аппетитные куски. Я наблюдал за Роем, пока он несмело, почти без аппетита, принимался за еду. Горе, обрушившееся на него, совсем измотало его, вытянуло все силы. Но я был рад, что он хотя бы не отказывается от еды, что у него есть силы, чтобы сделать хотя бы маленький шаг навстречу жизни. — Йонас заходил? — спросил я у Фике, отвлекаясь от своих мыслей. — Да, заглядывал, — ответила она, разливая по кружкам ароматный чай. — Я сказала, что Вы отсыпаетесь после дороги. Он сказал, что Вы поступили опрометчиво, не выпив шнапс по дороге, и, как он и предполагал, разболелись. Только выразился он, конечно, гораздо грубее, — Фике слегка поморщилась, вспоминая слова Йонаса. — Он ещё что-то сказал? — уточнил я, делая глоток горячего чая. Напиток приятно обжигал горло, разливаясь теплом по всему телу. — Сказал, что зайдет вечером, — ответила Фике, пододвигая к нам тарелку с пирогом. — Нужно, говорит, потолковать насчет Фонхофа. Фике, мудрая и чуткая женщина, видимо, прекрасно понимала, что сейчас не время для расспросов. Как бы ни разрывало ее любопытство, она деликатно удалилась, тихо скрывшись в глубине кухни, оставив нас наедине. — Жизнь продолжается, Рой, — тихо сказал я, стараясь подобрать правильные слова. — Сам не заметишь, как боль постепенно утихнет, покинет твое израненное сердце. Хотя сейчас все вокруг кажется беспросветно черным, поверь, со временем станет легче. Светлые воспоминания вытеснят тьму. Они всегда будут живы, — я указал рукой на его грудь, — здесь, в твоем сердце, в твоей памяти. И никто и никогда не сможет отнять их у тебя. Рой молчал, глубоко погруженный в свои мысли. А потом, словно решившись, начал свой горький рассказ. — Он начал избивать маму через пару месяцев после свадьбы, — голос Роя дрожал, каждое слово давалось ему с трудом. — Сначала это были не сильные побои, так, пощечины, или мог больно схватить ее за руку. Но все это происходило не при нас, тайком. Она тщательно прятала синяки, говорила, что это она на фабрике получила увечья, неловко повернулась, ударилась. А потом его уволили с работы. Оказывается, уволили за пьянство, он там, на работе, напивался. И после этого он стал пить и дома, не просыхая. Мама, будучи беременной, одна тянула нас четверых, из последних сил работала, ждала, когда же он, наконец, одумается и найдет новую работу. А он только пил. И вот однажды между ними случилась ссора. Мама не выдержала, сказала, что если он немедленно не найдет работу, то пусть убирается из дома. И тут он словно с цепи сорвался. Повалил ее на пол и начал жестоко избивать. Она… она потеряла ребенка. Но ее страдания, ее боль только еще больше разозлили его, распалили в нем какую-то нечеловеческую ярость. Я бросился, чтобы защитить маму, и тогда он схватил меня, потом схватил со стола нож и, глядя на маму, с каким-то безумным блеском в глазах прошипел: "Смотри, Марлен, до чего ты меня довела!". И начал… начал тыкать меня ножом. Больно, очень больно… Я потерял сознание, потому что мне было невыносимо больно, и холодно, и голова кружилась, как в тумане. А когда очнулся, мама уже была мертва, и рядом со мной лежали Ангела и Мария. Тоже мертвые. Его самого в комнате не было, он гремел бутылками около окна. Я тогда, собрав остатки сил, вскочил и убежал, куда глаза глядят. Рой замолчал, и я увидел, как по его щекам снова покатились слезы. — Она проверяла мои письма, Адам, — продолжил он, всхлипывая. — Запрещала писать, что у нас все плохо. Рвала их, не давала отправлять. Она словно сама не своя стала в последнее время. А то единственное письмо, которое ты получил… после него она запретила мне писать тебе вообще, сказала, что из-за переживаний за нас она может потерять ребенка. Не вини себя, пожалуйста, ты ничего не мог знать и, соответственно, ничего не мог сделать. — Не буду, — твердо ответил я, сжимая его руку в своей. — Если только и ты пообещаешь мне, что не будешь винить себя. Рой крепко обнял меня, уткнувшись лицом в мое плечо. — Будем учиться быть семьей, — тихо сказал я, — тогда, у нас это неплохо получалось. Ты выучишься, получишь хорошее, качественное образование. А я буду работать, буду помогать тебе. — И мы больше никогда-никогда не расстанемся? — в его голосе звучала робкая надежда. — Никогда, — твердо кивнул я, сжимая его в объятиях. — Обещаю. Все у нас будет хорошо. Йонас пришел, когда мы как раз закончили ужинать. С порога он снял свою форменную фуражку и, громко шмыгая носом, уселся на стул, оглядываясь по сторонам. — Хоть бы руки помыл, прежде чем за стол садиться, — устало заметила Фике, убирая со стола посуду. — Я дома поел, — буркнул в ответ Йонас. — А ты чего? Разболелся все-таки? — обратился он ко мне. В этот момент Рой выглянул из-за моей спины, и Йонас, увидев его, удивленно ойкнул. В его взгляде промелькнуло внезапное осознание. — Так нашелся, значит, мальчонка? — протянул он. — Нашелся. Здесь был, все это время, — спокойно ответил я. — Ага, окно, вон, разбил на кухне, когда залезал, — усмехнулась Фике, кивая в сторону разбитого окна. — А, вон оно чего, — протянул Йонас, почесывая затылок, словно эта деталь окончательно расставила все по своим местам. — Ну да хорошо. Ладно, к делу, — он посерьезнел. — В общем, собрал я сегодня наших деревенских мужиков, и мы все вместе пошли к дому Фонхофа. Поговорили с ним. Он, в общем-то, согласен передать тебе свою должность старосты. Только с одним условием. Взамен ты должен будешь его содержать. Ну, там, не выгонять из дома, кормить, поить, и, главное, не бить. Остальное, что да как, он тебе уже сам лично объяснит при встрече. В тот же вечер, решив не откладывать дело в долгий ящик, я отправился к Фонхофу. По пути прихватил с собой пирог. Дом Фонхофа встретил меня непривычной тишиной и холодом. Я нашел его в одной из комнат, с головой укрытого несколькими толстыми одеялами. Он сидел, сгорбившись, и медленно ковырялся ложкой в тарелке, рассеянно пересчитывая натертые стружки свеклы. Плечи его были печально опущены, а взгляд устремлен в одну точку. В доме не было ни души, ни единого признака присутствия прислуги. Видимо, они разбежались, воспользовавшись его беспомощностью и отключенностью от происходящего. Не теряя времени, я набрал охапку дров, лежавших у камина, и принялся растапливать его. Языки пламени быстро заплясали в очаге, наполняя комнату живительным теплом и уютным потрескиванием. Затем я заварил крепкий, ароматный чай и, усадив Фонхофа в кресло поближе к огню, чтобы он мог как следует согреться после пережитого холода, принялся за уборку. Я подмел пол, протер пыль, расставил по местам разбросанные вещи, стараясь хоть немного привести дом в порядок. — Не ожидал, признаться, что ты вернешься, — голос Фонхофа звучал монотонно и безжизненно, как у человека, потерявшего всякую надежду. — Здесь мой дом, — ответил я, пожимая плечами. — Почему я не должен был вернуться? — А родители? Как же твои родители? — в его голосе проскользнуло слабое любопытство. — А что родители? — переспросил я. — Мне через три месяца двадцать один стукнет, я уже совершеннолетний, свободная птица. Сам себе хозяин. — Перспектив-то здесь никаких нет. Деревня как деревня, самая обычная, каких тысячи, — возразил он, с сомнением качая головой. — Может, перспектив и нет, но их надо создавать, своими руками, — твердо сказал я. — Нужно открыть школу для детей, фельдшерский пункт, чтобы люди могли получить медицинскую помощь. Сделать внутренний бюджет деревни, чтобы деньги шли на развитие, а не оседали неизвестно где. Чтобы не было этого уныния и безысходности вокруг. Леса здесь много, можно повернуть завод в направлении лесодобычи или организовать охотничье хозяйство. Озеро большое, рыба водится. Ферму можно развить. Главное — это стремление, желание что-то изменить к лучшему. Надо сделать так, чтобы мужики не уезжали из деревни в город на заработки, а работали здесь, на местном производстве, приносили пользу своему родному краю. — Молод ты еще, — вздохнул Фонхоф. — В тебе энергии хоть отбавляй, энтузиазма. Посмотрим, что из этого выйдет.— Вы могли начать делать все то же самое, Фонхоф, еще давным-давно, — заметил я, — просто не захотели. Слишком экономили на всем, берегли каждую марку. А теперь и вовсе остались ни с чем. Как бы это ужасно ни звучало, но родители не вечные. А таскать на своей спине взрослого сына они могут и того меньше. И я, уж поверьте, не собираюсь тащить вас на своей спине, как это делала ваша матушка. — И что же ты предлагаешь? Заставишь меня лес таскать? — в его голосе прозвучала горькая ирония. — Нет, — я закурил, глубоко затянувшись, и подошел к окну, распахивая пыльные, тяжелые шторы, впуская в комнату вечерний свет. — Я дам вам шанс проявить себя, показать, на что вы способны. Вы ведь неплохой человек, Фонхоф, и далеко не глупый. Какое-то время вы держали деревню в своих руках, управляли ею. Я предлагаю вам стать директором. Будете вести отчетность, следить за производством. Только запомните, — я повернулся к нему, — все траты, все расходы мы будем обсуждать вместе. Каждое решение будем принимать сообща. Я видел недоверие, застывшее в его взгляде. Мне вдруг подумалось, что его мать, должно быть, очень сильно повлияла на его уверенность в себе, подавляла его волю. Возможно, именно она на самом деле держала в руках бразды правления Тифенбахом, а он был лишь марионеткой в ее руках. Но я хотел дать ему шанс, показать, что он тоже может чего-то добиться, что он способен принимать решения и нести за них ответственность. Главное — доказать это рабочим, которые уже начали верить в меня, в мои идеи. — А если я откажусь? — Фонхоф, наконец, оторвал взгляд от пляшущих языков пламени и вытянул к огню исхудавшие руки, пытаясь согреть их. — Тогда, — я сделал паузу, — я потеряю к вам всякое уважение и, что самое главное, доверие, господин Фонхоф. И поставлю вас командовать свиньями. Будете свинарником заведовать. — Какой ты ужасный человек, Адам, — он снова шмыгнул носом, — как с тобой сложно. Но, пожалуй, я согласен, — неожиданно твердо добавил он. — Командовать свиньями? — я обернулся, с иронией глядя на него.— И ими в том числе, — хмыкнул он, — а Фике передай от меня, что это самый лучший пирог, который я когда-либо ел в своей жизни. Повару золотые руки целовать нужно. — Вам пора встряхнуться, господин Фонхоф, — твердо сказал я. — Мой брат Рой тоже совсем недавно потерял мать. И ему я тоже сказал, что жизнь не стоит на месте, она идет своим чередом. И если поддаваться унынию, то есть большой шанс очень быстро сдохнуть, оказавшись в придорожной канаве. Оно вам надо? Вы пример для всех жителей деревни, Фонхоф, главный человек здесь, а ваш дом настолько обесчеловечился, что крысы, вон, пешком разгуливают по столу, не таясь. Вы не покойник, лежащий в гробу. Вы живой человек. Когда Фонхоф, наконец, согрелся у огня и немного оттаял, когда к нему вернулась способность не только слушать, но и слышать, мы вместе завершили кое-какую срочную работу по дому: еще немного прибрались, натаскали в дом дров и воды, приготовили нехитрый ужин. После ужина он, как и обещал Йонасу, официально передал мне управление деревней: отдал печати, ключи от всех важных помещений, доверенности и всю необходимую документацию. — Ты можешь переехать сюда, в этот дом, — предложил он, обводя рукой комнату. — Тут все под рукой. Сейфы с важными бумагами, документы. Все на месте. — Нет уж, — отказался я. — Благодарю, но мы с Роем уже обжили тот дом, привыкли к нему. А в этом доме вы сами создавайте уют, наводите порядок, какой вам по душе. — Как знаешь, как знаешь, — тихо ответил Фонхоф, не настаивая.Ночью Рой спал рядом со мной. Хотя я и ложился на отдельную кровать, просыпался от того, что он тихонько, стараясь не разбудить меня, забирался под мое одеяло, сворачивался калачиком у меня под боком. И так повторялось каждую ночь, следующие несколько ночей подряд. Он инстинктивно искал во мне защиту, безопасность и утешение, в которых так отчаянно нуждался. А я и не думал противиться, наоборот, пользовался этим и старался его отвлечь, занять чем-то, нагружал посильной работой по дому, чтобы у него не оставалось времени на грустные мысли. Мы с Фике старались не оставлять его одного ни на минуту, постоянно были рядом, окружали заботой и вниманием. Тем временем, местные жители, по моей просьбе, перенесли все вещи, бумаги и прочее имущество шульца в комнату, которую я решил организовать под свой рабочий кабинет. А сам Фонхоф, как и обещал, отправил официальное уведомление в вышестоящие органы, в котором сообщалось, что он снимает с себя полномочия старосты по состоянию здоровья и передает их мне, своему преемнику. Обязанности шульца, которые теперь переходили ко мне, были весьма обширны и ответственны. В первую очередь, это сбор налогов с жителей деревни и своевременная передача их в вышестоящие органы власти. Кроме того, в мои обязанности входило ведение подробного учета рождаемости и смертности, а также регистрация всех въездов и переездов жителей, организация и контроль за проведением общественных работ, поддержание общественного порядка и спокойствия в деревне. Шульц также представлял интересы деревни перед вышестоящим начальством, осуществлял надзор за работой местной школы и церкви, отвечал за организацию мер пожарной безопасности и занимался разрешением мелких споров и конфликтов между жителями. Благодаря моей предыдущей работе в школе, я уже был знаком практически со всеми местными жителями, знал их по именам и в лицо. Но, несмотря на это, нам было необходимо провести общее собрание, чтобы коллективно, всей деревней, обсудить планы на будущее, решить, чем в дальнейшем будет заниматься Тифенбах, какие у нас первоочередные задачи. Кроме того, я хотел услышать жалобы и пожелания жителей, ответить на волнующие их вопросы, чтобы лучше понимать их нужды и чаяния. Йонас, как человек опытный, посоветовал мне собрать всех жителей после воскресной церковной службы. Он резонно заметил, что на обычное собрание, назначенное в будний день, люди вряд ли смогут найти время, у всех свои дела, работа, хозяйство, и придут далеко не все. А вот после службы, когда все и так соберутся в одном месте, провести собрание будет намного удобнее и продуктивнее. Для проведения собрания я выбрал кирху — местную церковь. Она была достаточно просторной, чтобы вместить всех жителей деревни, и позволяла удобно расположить каждого, чтобы всем было хорошо видно и слышно. И вот, в воскресенье, когда на службу собралась вся деревня, стар и млад, я дождался ее окончания. Я поднялся на небольшой амвон — возвышение перед алтарем, — и обвел взглядом зал, полный людей. Священник, увидев меня на амвоне, неодобрительно покачал головой, видимо, считая это неким святотатством, но ворчать и высказывать свое недовольство все же не решился, благоразумно отойдя в сторону. — Минуточку внимания, уважаемые жители Тифенбаха! — громко обратился я к собравшимся, сжимая в руке листы бумаги с заранее подготовленными пунктами, которые я хотел обсудить. — Думаю, ни для кого не секрет, что я занял место нового шульца нашей замечательной деревни. Прежде всего, хочу поблагодарить вас всех за оказанное мне доверие. Я очень ценю это. Поскольку все мы с вами искренне переживаем за благополучие нашего родного Тифенбаха, у меня есть к вам предложение, которое, я надеюсь, вы поддержите. Йонас сидел в первом ряду в окружении своих друзей, жены и дочери. В их глазах я увидел одобрение и поддержку, и, почувствовав прилив железной уверенности, продолжил свою речь: — Все мы прекрасно знаем, что наша деревня, к сожалению, переживает не лучшие времена. Она едва держится на плаву, и, если ничего не предпринимать, то в ближайшие лет пять, в лучшем случае десять, она и вовсе прекратит свое существование, как и многие соседние деревни. Но ведь Тифенбах — это душа Пруссии, ее сердце! И многие покидают его не по своей воле, а вынужденно, в поисках лучшей жизни. Поэтому, я хочу дать вам всем пищу для размышлений, предложить идею, которая, на мой взгляд, может вдохнуть новую жизнь в нашу деревню. Как вы знаете, Тифенбах окружен густым, непроходимым лесом, простирающимся на многие километры вперед. Так вот, я предлагаю объединиться с нашими соседями, деревнями Вебербах и Анненталь, и создать совместное, коллективное хозяйство по лесозаготовке. Представьте себе, огромная, слаженно работающая машина для обеспечения всей Пруссии лесом, в котором она так остро нуждается! Собственниками этого предприятия, будут все три деревни: Тифенбах, Вебербах и Анненталь. Все жители станут совладельцами. Разумеется, это большой, трудоемкий процесс, требующий
– Я должен признаться, Адам, - нарушил он тишину, и в его голосе прозвучала непривычная робость.
– Да?
– отозвался я, не отрываясь от своего занятия и бережно укладывая очередной гриб в плетеную корзину.
– Я сильно отстал по учебе, - признался Рой, и в его словах сквозила неподдельная досада.
– Клаус не разрешал мне учиться. Но я читал все книги, ходил в библиотеку, как ты и просил.
– Значит, пойдешь в шестой класс еще раз, - спокойно ответил я, не видя в этом никакой трагедии.
– А так можно?
– в голосе Роя прозвучала надежда, и он обернулся, заглядывая мне в глаза.
– Можно, - подтвердил я.
– Пойдешь, но пообещаешь мне закончить школу. Вместо ответа Рой порывисто обнял меня, прижавшись щекой к моему плечу, а затем, высвободившись из объятий, забрал из моих рук корзину, уже изрядно наполненную грибами. В этом простом жесте было столько искренней благодарности и преданности, что на душе у меня стало тепло и спокойно.- Я думал, что нельзя, - тихо проговорил Рой, опуская взгляд.
– Клаус сказал, что это дорого. Воспоминание о жестоком опекуне, словно тень, омрачило его лицо.
– Забудь его, - решительно произнес я, стараясь развеять наваждение прошлого.
– Клауса больше нет и не будет в твоей жизни. Эти слова были не просто утешением, а констатацией факта, обещанием, которое я твердо намерен был сдержать. Несколько дней назад, когда до воскресного похода в лес оставалось совсем немного, я случайно встретился с Йонасом на рыночной площади. Он, облаченный в перепачканный кровью фартук, помогал своей жене, ловко орудуя тяжелым тесаком и разделывая мясные туши. Заметив меня, Йонас кивком подозвал к себе. Мы отошли в сторонку, подальше от шумной толпы покупателей и их назойливого жужжания, и закурили, облокотившись на грубо сколоченный деревянный прилавок. Йонас, не говоря ни слова, какое-то время изучал взглядом пеструю вереницу соседних лавок, заваленных снедью: здесь были и румяные яблоки, и янтарный виноград, и тугие кочаны капусты, и золотистый мед в глиняных горшках – всего не перечислить.
– Устроился?
– наконец спросил он, не поворачивая головы. В его голосе, хрипловатом от сигаретного дыма, не было ни любопытства, ни праздного интереса.
– Вполне, - ответил я, пожимая плечами.
– Еще раз спасибо...
– Да не стоит, - отмахнулся Йонас.
– Я тебя чего позвал-то? Нашелся этот Клаус.
– Так быстро?
– невольно вырвалось у меня. Сердце, словно пойманная в силок птаха, испуганно затрепетало в груди, пропустив удар.
– Если в тюрьме подключить нужные связи, - усмехнулся Йонас, кривя губы в циничной усмешке, - то этот канал работает быстрее, чем вся бюрократическая машина Пруссии. Тюремные стены, призванные изолировать преступников от общества, на деле оказывались пронизаны невидимыми нитями, сотканными из взяток, угроз и темных договоренностей.
– И как он там?
– спросил я, чувствуя, как пересохло в горле. Губы, словно онемевшие, едва слушались, а голос прозвучал хрипло и неестественно.
– За ним сейчас установлено наблюдение, - Йонас, не отвечая на мой вопрос, полез в карман своего поношенного пиджака и извлек оттуда сложенный вчетверо листок бумаги.
– Вот, держи, - он протянул мне письмо, исписанное неровным, торопливым почерком. Я взял письмо дрожащими руками и пробежал глазами по строчкам. В нем сообщалось, что Клаус, оказавшись в заключении, ведет себя на удивление тихо и замкнуто, сторонится других заключенных, ни с кем не вступает в разговоры. Он послушно исполняет все приказы тюремщиков, не перечит, не протестует, словно сломленный, лишенный воли человек. На вопросы о том, за что он оказался за решеткой, Клаус отвечает односложно и неохотно, каждый раз повторяя одну и ту же фразу: "Жена пилила, вот и убил". В его голосе, как отмечал автор письма, не слышалось ни раскаяния, ни злобы, лишь глухая, безжизненная покорность судьбе.
– Каков мерзавец, - вырвалось у меня, когда я закончил читать. В душе закипала горькая смесь негодования и брезгливости. Даже в тюрьме, лишенный свободы, Клаус не изменился, не осознал своей вины, не раскаялся в содеянном.
– Он уже на крючке, - спокойно произнес Йонас, стряхивая пепел с сигареты.
– Триста марок, и он труп. Эти слова прозвучали буднично, словно речь шла о покупке скота на рынке, а не о человеческой жизни.
– Хорошо, - ответил я, не отрывая взгляда от письма. В этот момент я принял решение, бесповоротное и окончательное. Решение, которое должно было навсегда избавить Роя от тени прошлого и обеспечить ему спокойное будущее.Собрав все свои сбережения, я аккуратно пересчитал хрустящие банкноты. Сумма, необходимая Йонасу, была внушительной, но я без колебаний отдал её вечером, при очередной нашей встрече. Он принял деньги буднично, без лишних слов, лишь коротко бросил: "Жди". Верилось, конечно, с трудом. Сможет ли Йонас исполнить обещанное? Не обманет ли? Слишком многое было поставлено на карту. Но другого выхода не было. Вернувшись к прерванному занятию, я помог Рою пересыпать собранные грибы из корзины в холщовый мешок. Их увесистая тяжесть приятно оттягивала руку. Затем, достав из кармана два румяных яблока, я протянул одно Рою. — Надо открыть здесь библиотеку, — задумчиво произнес я, откусывая сочное яблоко. — Жаль, что все мои ценные книги остались в особняке Кесслер. Воспоминание о доме, некогда бывшем моим, отозвалось глухой болью в груди. — Забудь о них, — фыркнул Рой, и я с удивлением поднял на него глаза. В его взгляде плясали озорные искорки, те самые, что так давно в нём не появлялись. — Забыл. Пусть Хелла читает, — усмехнулся я, подыгрывая ему. — Хелла... Как она? — в голосе Роя прозвучала едва уловимая грусть. — Замужем за моим братом, — ответил я, снова наклоняясь, чтобы срезать очередной гриб, и краем глаза заметил, что Рой замер на месте, словно пораженный громом. — Она вышла замуж? Я даже не знал... Она не говорила. Она любит его? — слова давались ему с трудом, в каждом вопросе сквозила боль, ревность, растерянность. — Не думаю, — честно ответил я. — А ты? — Рой выпрямился и посмотрел мне прямо в глаза. — Ты любишь её? — Люблю всем сердцем. Она мой друг, моя сестра, — твердо сказал я, и в моих словах не было ни тени лжи. Хелла занимала особое место в моем сердце, но эта любовь была совсем иной, не той, о которой, вероятно, думал Рой. Это была любовь-дружба, любовь-привязанность, светлая и чистая, как горный родник.— Но не как женщину, на которой хочется жениться? — в голосе Роя звучало неподдельное расстройство, смешанное с едва уловимой надеждой. — Больно ты всё знаешь, — шутливо упрекнул я его, ласково щипнув за кончик носа. — Не окажись я в тюрьме, я бы, возможно, и женился на ней. Но сейчас... Сейчас я не стану создавать ураган в семье Кесслеров. Моё положение и без того шаткое, зыбкое, как болотная трясина. Женитьба на Хелле в таких обстоятельствах лишь добавит сложностей и пересудов. — Никогда не видел тебя с женщинами, — задумчиво протянул Рой, и в его глазах мелькнуло любопытство. — Если ты из-за меня не женишься, то брось это. Я уже взрослый мальчик, пойму всё. Я с улыбкой посмотрел на "взрослого мальчика", едва сдерживая смех. Рой, с его наивным взглядом и по-юношески угловатой фигурой, был еще так далек от взрослой жизни, от её хитросплетений и подводных камней. — Я был женат, Рой, — признался я, и улыбка сошла с моего лица. — Мне хватило. Только умоляю, не расспрашивай меня о ней. Я не любил её, и если бы не трагические обстоятельства, предпочел бы и дальше томиться в тюремной камере, чем связать с ней свою судьбу. Воспоминание о том браке, заключенном по расчету, без любви и согласия, до сих пор отзывалось в душе горьким послевкусием. Это была тяжелая, душная история, полная лжи и притворства, и мне совсем не хотелось ворошить прошлое, вновь погружаясь в эту мутную, грязную воду. Рой молча кивнул, погрузившись в свои мысли. На его юном лице отразилась целая гамма чувств: понимание, сочувствие, и, возможно, легкая тень разочарования. — Я обещаю тебе, — сказал я, нарушая затянувшееся молчание, и прислонился спиной к шершавому стволу могучего дуба, — что когда я встречу ту самую, единственную женщину, то непременно женюсь на ней. И ты будешь моим шафером. Эти слова были не просто утешением, а клятвой, данной самому себе и Рою. — Тогда и я тоже обещаю, — ответил Рой, и в его голосе прозвучала неожиданная твердость. Возвращались мы домой, когда уже сгущались сумерки. Октябрьский день короток, и солнце, устав от своего дневного пути, спешило скрыться за горизонтом, окрашивая небо в багряно-золотые тона. Дичь в этот раз мне так и не попалась. Видимо, погода была не подходящая, или же лесные духи решили подшутить над незадачливым охотником. Едва мы переступили порог дома, как нас встретила Фике. Она уже успела приготовить ужин: на плите дымился горячий, наваристый айнтопф, а на столе, покрытом чистой скатертью, красовался свежеиспеченный, румяный хлеб, источавший умопомрачительный аромат. — Там посылка пришла, тяжелая очень, — сообщила Фике, хлопоча у печи. — Я отнесла её к вам в кабинет. — Хорошо, накрывай пока на стол, — распорядился я. — Рой, иди тоже ешь. Я же, заинтригованный посылкой, направился в кабинет. На столе, среди привычного беспорядка из книг и бумаг, стоял большой деревянный ящик, окованный железом. Откуда он мог взяться? И что за таинственный груз скрывался внутри? Любопытство боролось с нарастающим беспокойством, когда я, вооружившись молотком, принялся вскрывать ящик. И вот, крышка поддалась, со скрипом откинулась, являя моему взору... То, что я увидел, повергло меня в неописуемый, животный ужас. На дне ящика, среди древесной стружки, лежала отрубленная голова Клауса. Лицо его было неузнаваемо: распухшее, посиневшее, с запекшимися на губах сгустками крови. Глаза, остекленевшие и мутные, смотрели в никуда невидящим взглядом. Отпрянув от ужасного зрелища, я с громким стуком опрокинул какой-то предмет, стоявший в углу кабинета, — кажется, это был старый глобус. Стараясь дышать как можно тише, я замер, охваченный паникой. Лишь бы Рой не услышал, не вошел сюда, не увидел это жуткое свидетельство жестокой расправы! С бешено колотящимся сердцем я схватил молоток и торопливо забил гвозди обратно, заколачивая крышку ящика. Затем, подхватив тяжелый ящик, я выскочил из дома и, не разбирая дороги, помчался к Йонасу, словно за мной гнались все демоны преисподней. Я нашел его на крыльце собственного дома. Он как раз собирался на работу в город и сейчас, сидя на ступеньке, тщательно, до блеска начищал свои старые, видавшие виды ботинки. В зубах он держал дымящуюся сигарету, а взгляд его был усталым и отрешенным. — Ты что наделал?! — зашипел я, подбегая к нему и стараясь говорить как можно тише, чтобы не привлекать внимания соседей. — Ты когда успел?! — Так ты сам сделал заказ. Заплатил за него, — спокойно ответил Йонас, не прекращая своего занятия.
– А это не я сделал, и не я принес. Честное слово, — Его голос звучал ровно, без тени эмоций. —А как же это протащили? — недоумевал я, все еще не в силах прийти в себя от шока. — Беглец, наверное, - пожал плечами Йонас. — Вот и пригодились твои триста марок. Начнет новую жизнь человек. А это, — он кивнул на ящик, — вон в озеро выкинь, пусть рыбы жрут. С Клаусом покончено. Его слова прозвучали как приговор, окончательный и бесповоротный. Клауса больше нет. И от этого знания на душе одновременно стало и страшно, и… спокойно.
Запись 39
«Здравствуй, Адам, С большим трудом мне удалось вспомнить твой адрес в Тифенбахе. Надеюсь, это письмо всё же найдёт тебя, попадёт в нужные руки. Не знаю, что произошло, но тётя Клэр сама не своя. Несколько дней она совсем не выходила к обеду, запершись в своей комнате. А когда наконец вышла, представляешь, я заметила у неё седые прядки! Она выглядела очень подавленной, словно её подкосила какая-то неведомая болезнь. С нами она почти не разговаривает. А ведь ещё совсем недавно тётя Клэр без устали донимала нас расспросами о внуках, мечтала о продолжении рода. А теперь, когда я сообщила ей о своей беременности, она лишь отмахнулась, как от какой-то докучливой, не стоящей внимания сплетни. Да, Адам, ты не ослышался, я беременна. Не знаю, что произошло, какое чудо свершилось, но Джон наконец обратил на меня внимание. Может быть, я покажусь тебе дурочкой, но я совсем не хочу этого ребёнка. Мне кажется, с его появлением моя жизнь, и без того не слишком радостная, изменится, и боюсь, что не в лучшую сторону. Как твои дела? Надеюсь, местные жители приняли тебя хорошо, и ты живёшь в тёплом доме, не голодаешь. Я долго не могла прийти в себя после нашей последней встречи. Я была так рада тебя обнять, вдохнуть твой родной запах. Если бы только мы могли снова видеться без всех этих препятствий, без этих условностей, разделяющих нас! Ты очень возмужал, Адам. Взгляд твой стал каким-то особенным: в нём теплота, и в то же время - лёд. Кажется, будто ты стал совсем закрытым, отгородился от всего мира невидимой стеной. Но, может быть, мне лишь так показалось, и я ошибаюсь. Адам, милый, береги себя. За меня не переживай. Может быть, я ещё полюблю ребёнка, что растёт во мне. Но в любом случае, пусть это прозвучит зло и жестоко, но родить наследника - это лучший вариант, чтобы больше не слышать возмущения тёти Клэр и наконец-то полностью отгородиться от Джона, стать хоть немного свободнее. Прости, что тебе пришлось всё это читать, что я вылила на тебя свои горести и сомнения.
С любовью,
Хелла К.»
Мысль об инвесторе, столь необходимом для претворения в жизнь задуманного, не давала мне покоя. Где найти человека, готового вложить средства в столь рискованное, сложное предприятие? Перебрав в уме всех знакомых, я с грустью понял, что единственной кандидатурой, способной на подобный шаг, была госпожа Салуорри. Однако напрямую обращаться к ней я не мог. Мне требовалась поддержка, рекомендация человека, вхожего в её ближний круг, и на эту роль, как мне казалось, идеально подходил Александр.
Мысль о том, чтобы написать ему, вызывала у меня противоречивые чувства. С одной стороны, я испытывал неловкость, граничащую со стыдом. Обращаясь к нему с просьбой, я невольно чувствовал себя жалким попрошайкой, вымаливающим подаяние. С другой стороны, я понимал, что другого выхода нет, и действовать нужно было решительно, на свой страх и риск. Александр, несомненно, был осведомлен о моём аресте. В отличие от моей матери, он не упек меня за решетку, и это давало робкую надежду на снисхождение. Инвестор был нужен мне не только для финансирования самого главного, стержневого пункта моего плана. Его участие должно было стать весомым аргументом для жителей Тифенбаха, доказательством серьезности моих намерений.
Если сам Дьявол, искушенный в делах делец, поддержит меня, значит, он увидел в моём проекте нечто стоящее, разглядел потенциал там, где другие видели лишь пустые фантазии. Его имя, его авторитет должны были стать тем тараном, что пробьет стену недоверия и скепсиса, позволит завоевать доверие горожан и повести их за собой. Ожидание ответа превратилось в настоящее испытание.
Каждый день начинался с надежды и заканчивался разочарованием. Внутри всё трепетало, словно я, начинающий автор, отправил свои труды на суд самому Карлу Марксу. Это сравнение подчеркивало не только важность ответа, но и мою собственную неуверенность, робость перед авторитетом. А ответа всё не было. Дни сменялись неделями, а долгожданное письмо так и не приходило. В голове роились тревожные мысли. Первая и самая очевидная: что, если Александр, мой адресат, уже не работает у госпожи Салуорри? Это казалось маловероятным. Он всегда производил впечатление человека, на котором держится всё дело. Уверенный в себе, компетентный, он выглядел как незыблемый столп её бизнеса, как фундамент, без которого здание неминуемо рухнет. Его уход был бы равносилен землетрясению, и вряд ли такое событие могло пройти незамеченным. Он был настолько уверенным управляющим, настолько органично вписывался в свою роль, что трудно было представить, что какая-то сила, кроме, разве что, самой судьбы, могла бы его оттуда сместить.