Под прусским орлом над Берлинским пеплом

ATSH

— Любить, конечно, люби, — отец улыбнулся краешком губ, — но я тебе сразу скажу, что жениться ни я, ни мать вам не дадим. Во-первых, она значительно старше тебя. Во-вторых, я видел её в театре… она, скажем так, пользуется вниманием мужчин. А в-третьих, она… невыгодная партия.

Отец говорил спокойно, рассудительно, словно объяснял мне простые и очевидные вещи. А я тем временем изображал типичного глуповатого подростка с горячим сердцем, для которого все эти рассуждения о возрасте, репутации и выгодности брака не имели никакого значения. Я упрямо смотрел перед собой, сжав губы и нахмурив брови, словно демонстрируя отцу свою непреклонность и глубину своих чувств. Я хотел, чтобы он увидел передо собой

не хитрого лжеца, а безнадёжно влюблённого юнца, готового на все ради своего чувства.

— Вы… вы позволите нам видеться, папа? — спросил я, и мой голос задрожал от притворного волнения. Я поднял на отца полные мольбы глаза, стараясь выглядеть как можно более жалким и беззащитным.

— А вы… все-таки гуляете вместе? Или… она… что-то… делает по отношению к тебе? — отец замялся, подбирая слова. Я прекрасно понимал, к чему он клонит. Если бы я ответил утвердительно, он бы решил, что Агнешка больна… что она склонна к… к педофилии. Эта мысль была настолько абсурдной и отвратительной, что меня передёрнуло.

— Нет, папа, — поспешно ответил я, опустив глаза. — Она… она пока не отвечает мне взаимностью. Я… я просто… любуюсь ею издали…

— И ты… просто бегаешь туда каждую ночь, чтобы… обивать пороги театра и… страдать? — отец приподнял брови, и в его голосе снова послышались нотки недоумения. Он явно больше не понимал моих «высоких» чувств.

— Ночью… она выступает в балете… в Берлинской государственной опере… я хожу туда, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более мечтательно и романтично. В этой фразе была лишь доля лжи. Катрина действительно танцевала в балете, но не в Берлинской государственной опере, а в небольшом, малоизвестном театре, находящемся неподалёку. И ходил я туда не для того, чтобы любоваться ее танцем, а для встреч с Маркусом и Юзефом. К счастью, об этом театре мало кто знал. Ночные выступления Агнешки были удобным прикрытием для наших конспиративных встреч.

— Хоть одна умная… — прошептал отец, видимо, имея в виду Агнешку и ее выбор в пользу искусства, а не каких-то там юношеских увлечений. Затем, немного помолчав, он добавил более строгим тоном: — Но если ты начнёшь отставать по учёбе из-за этой… своей… любви, то сядешь под домашний арест. И никакого театра! Ясно?

— Ясно, — пробормотал я, все ещё изображая подавленность и раскаяние. Внутри же меня наполняло торжество. Трюк сработал! Отец поверил в мою выдуманную влюблённость.

Однако я понимал, что на этом мои хлопоты не заканчиваются. Нужно было обязательно встретиться с Агнешкой и предупредить ее о своей «влюблённости». Рассказать ей о разговоре с отцом и о том, что к ней, возможно, подойдут поговорить, расспросить о мне. Я не сомневался, что Агнешка меня прикроет. Она была не только талантливой актрисой и танцовщицей, но и преданным товарищем, на которого всегда можно было положиться.

Но также я не сомневался в том, что если отец расскажет Клэр об этом разговоре, то она непременно вызовет меня «на ковёр». А это уже была совсем другая история. С Клэр такие трюки не проходили. Она видела меня насквозь. И мне придётся приложить гораздо больше усилий, чтобы убедить ее в своей невиновности.

Запись 18

Четырнадцать. Мир встретил мой день рождения тишиной. Предрассветные сумерки, густые и синие, словно черничный кисель, заполнили комнату. За окном беззвучно кружилась метель, вздымая

снежные вихри, превращая двор в кипящее белое море.

Как и год назад, я всё утро простоял перед зеркалом, всматриваясь в отражение, пытаясь уловить неуловимые перемены, которыми время незаметно отмечало меня. Ещё в июне мой голос начал предательски ломаться, спотыкаясь на гласных, то взмывая в нежданную фальцетную высоту, то проваливаясь в хриплую глубину. Теперь он звучал непривычно, по-взрослому, с новой, едва уловимой вибрацией. Низкий от природы, он все же сохранял юношескую звонкость, обещая к двадцати пяти годам обрести настоящую мужскую глубину и силу.

Подбородок и верхняя губа покрылись мягким, едва заметным пушком – первой, почти невесомой бородкой, словно морозным инеем. Я вытянулся, словно молодой побег после тёплого дождя. Порядочно вытянулся! Сто семьдесят шесть сантиметров – примерно так я оценивал свой новый рост, горделиво выпрямляя спину.

Впрочем, эта внезапная стремительность роста придала моей фигуре некоторую нескладность. Плечи резко расширились, руки стали казаться непропорционально длинными, детская пухлость щёк исчезла, уступив место более чётким линиям, а кисти, ещё недавно маленькие и пухлые, обрели новую изящность и гибкость. Я стоял перед зеркалом, неуклюжий и длинноногий, словно жеребёнок, едва научившийся владеть своим телом, и смущённо улыбался отражению, чувствуя, как внутри меня просыпается что-то новое, незнакомое и волнующее.

Дневник мой стал тоньше. Записи в нём – реже, отборнее. Я больше не выплёскивал на бумагу ежедневный поток мыслей и впечатлений, безжалостно расходуя листы. Теперь я тщательно отбирал только то, что казалось мне по-настоящему важным и интересным, словно коллекционер, сортирующий марки.

Сама мысль о ежедневном заполнении страниц вызывала во мне недоумение, граничащее с отвращением. Кому нужна эта дотошная хроника быта, это бесконечное перечисление мелких событий? Разве что душевнобольным, чтобы их лечащий врач мог отслеживать динамику состояния.

Идея вести дневник ради самоанализа, ради возможности проследить эволюцию собственной личности тоже кажется мне чуждой. Я не вижу в этом ни малейшего смысла. Вряд ли в глубокой старости я буду перечитывать пожелтевшие страницы, испытывая ностальгию или, хуже того, горькое сожаление о том, чего не сделал, чего не достиг.

Моя жизнь – не черновик, который можно переписать, исправляя ошибки и заполняя пробелы. Она – стремительный поток, несущий меня в неизвестность. И я не собираюсь тратить время на бесполезные сожаления. Я приму столько испытаний, сколько мне отмерено судьбой, и пройду свой путь до конца, не оглядываясь назад.

После известия об аресте Юстаса я отправил ему два письма. Представился кузеном, спросил о здоровье, о делах, стараясь писать нейтрально, без лишних эмоций. Я понимал: он узнает мой почерк. Но ответа так и не дождался. Скорее всего, жандармы перехватили мои послания. Или, что более вероятно, Юстас сам решил оборвать все связи с внешним миром, сосредоточившись на общении только с сестрой.

В письмах я использовал зашифрованный язык, доступный только посвящённым. Писал о том, что мы временно залегли на дно, прервали всякую деятельность и ждём условленного сигнала. Майя же отправила ему отдельное, ещё более засекреченное послание. Сообщила, что перешла под командование Маркуса и, вероятно, вместе с Юзефом временно переберётся во Францию, чтобы организовать там новый штаб сопротивления. Дальнейшие планы Майи зависели от обстоятельств. Возможно, она присоединится к Маркусу и Юзефу, а возможно, переждёт какое-то время в Швейцарии, у Тилли. Дело в том, что соседи заметили подозрительную активность вокруг дома Майи и сообщили, что жандармы расспрашивали о ней. Возникли опасения, что среди нас завёлся предатель.