Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
— Вдыхай, — сказал я, — маленькими порциями. И не глубоко.
Рой, дрожащими ручонками, взял трубку. Пальцы его были тонкими и бледными, словно восковыми. Он несколько раз безуспешно пытался поднести ее к губам, но руки не слушались. Тогда я аккуратно придержал трубку у его рта.
— Вдыхай-вдыхай — повторил я, — маленькими глоточками. Вот так.
Рой послушно втянул дым, закашлялся, но потом дыхание его стало чуть ровнее. Пока он боролся с приступом удушья, я осторожно вытащил из-под него смятую, жёсткую подушку. Расправив, я сложил ее вдвое и положил обратно, приподняв верхнюю часть тела Роя так, чтобы он лежал полусидя. Это должно было облегчить давление на лёгкие и хоть немного
— Не кормите его, пока температура не спадёт. Лучше давайте побольше питья. Тёплой воды, молока, если есть, — я достал из кармана несколько монет и положил их рядом с продуктами на столе. Затем снова посмотрел на ребёнка, стараясь придать своему голосу ободряющие нотки. — А ты к отцу не собирайся пока, малец. Рано ещё. На тебе мать и две сестры, кто им помогать будет? Ты же у них единственный мужчина в доме.
Рой, прикрыв глаза, сделал ещё один глоток из трубки и тихо выдохнул дым. Затем, глядя на меня снизу вверх, слабо спросил:
— Как тебя зовут?
— Меня зовут Адам, — ответил я.
— Бог послал мне тебя, Адам, — слабо улыбнулся Рой. Под его глазами залегли тёмные, лихорадочные круги.
— Бог послал тебе болезнь и смерть отца… — начал я, но тут же осёкся, понимая, что мои слова звучат слишком жестоко. — … как испытание, — продолжил я более мягко, — великому грешнику. А ты разве грешник?
Я взял его маленькую, худенькую руку в свою. На ладони были видны царапины, едва затянувшиеся тонкой плёнкой новой кожи. Это были следы его собственных ногтей. Видимо, во время приступов боли Рой так сильно сжимал кулаки, что протыкал себе кожу. Теперь, ослабевший от болезни, он уже не мог сжимать руки.
— Больно? — спросил я тихо, проводя большим пальцем по его ладони, словно пытаясь стереть следы страданий. И тут же заметил небольшое пятно крови на его коже. На мгновение мне показалось, что я задел его ранки, но, приглядевшись, понял, что кровь моя. Мой собственный палец, неглубоко порезанный о край жестяной банки, когда я собирал припасы, начал снова кровоточить. Я быстро сжал руку в кулак, пряча порез.
— Не больно, — прошептал Рой, его голос был слабым, но в нем появилась какая-то новая, незнакомая мне интонация. Что-то вроде доверия, что ли.
В этот момент фрау Ланге подошла к кровати с кружкой тёплой воды в руках. Пар поднимался над поверхностью, создавая иллюзию тепла и уюта в этой холодной, мрачной комнате. Я осторожно взял кружку и, поддерживая голову Роя, напоил его маленькими глотками.
— Я приду через два дня с новостями о работе. Если все получится, как задумано, вы сможете сразу приступить к своим обязанностям, а я пока присмотрю за вашими детьми, — сказал я, поднимаясь со стула. В тот же миг я почувствовал, как фрау Ланге крепко обняла меня. Ее руки, грубые и шершавые от тяжёлой работы, сжимали меня с неожиданной силой. На мгновение я даже растерялся, но потом понял, что это объятие — не просто выражение благодарности, а жест отчаяния, мольба о помощи, которую она больше не в силах сдерживать.
И вот я снова оказался на фабрике Дьявола, но уже в берлинской. Она почти ничем не отличалась от лейпцигской — те же массивные кирпичные здания, те же высокие трубы, изрыгающие в небо клубы черного дыма, тот же непрерывный гул работающих машин. Разве что масштабы были крупнее, раза в полтора. У ворот меня остановил охранник — крепкий мужчина с проницательным взглядом и густыми, насупленными бровями. Он с явной насторожённостью отнёсся к моей просьбе провести меня к господину Сальваторе. Однако, услышав мою фамилию, которую в тех кругах знали довольно хорошо, охранник сразу изменил тон, стал чрезвычайно
Обойдя секретаря, который даже не успел и слова сказать, мы оказались в просторном кабинете, обставленном с тяжёлой роскошью. Темные дубовые панели на стенах, массивный письменный стол, кожаные кресла — все здесь дышало солидностью и властью.
Александр Сальваторе расположился за массивным письменным столом, полностью поглощённый заполнением каких-то документов. Его кисть, с длинными, худощавыми пальцами, ловко орудовала пером, выписывая строки с удивительной быстротой и точностью. На бумаге не было видно ни единой кляксы, ни малейшей помарки. С моего места я мог разглядеть его ровный, почти каллиграфический почерк, слегка наклонённый вправо. При этом он умудрялся второй рукой перелистывать толстый бригадирский журнал, бегло прочитывая записи, словно фотографируя их взглядом
Он, безусловно, знал о моём присутствии. Я чувствовал это всем своим существом. В кабинете повисла тяжёлая, наэлектризованная тишина. Сальваторе не спешил поднимать взгляд, словно не замечая меня. Перо в его руке продолжало скользить по бумаге, выводя ровные, чёткие строки. Он методично перелистывал страницы журнала, шелест бумаги казался в этой тишине оглушительным. Я стоял перед ним, чувствуя, как каждая секунда растягивается в бесконечность. Меня охватило странное ощущение, будто я нахожусь на сцене перед невидимой публикой, а Сальваторе — режиссёр, который намеренно выдерживает паузу, нагнетая атмосферу ожидания. Я был уверен, что он играет со мной, испытывает моё терпение, заставляя нервничать. Эта молчаливая дуэль воли казалась мне нескончаемой, а скрытое напряжение, висевшее в воздухе, становилось почти физически ощутимым. В конце концов, не в силах больше выносить эту мучительную паузу, я решил заговорить первым.
— Здравствуйте, господин Сальваторе, — начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно, несмотря на внутреннее волнение. — Прошу прощения за мою наглость. Я не предупредил о своём визите и… вторгся в ваш кабинет без доклада. Я искренне благодарен вам за то, что вы… не выдали меня тогда… в Лейпциге. Можно сказать, я ваш должник. Но, если вы позволите, я залезу в яму долгов ещё глубже и… попрошу вас об одной маленькой услуге.
Только после этих слов Александр Сальваторе медленно поднял голову и устремил на меня свой строгий, проницательный взгляд. Его глаза, цвета холодной морской волны, смотрели внимательно и оценивающе, словно рентгеном просвечивая меня насквозь. Я понял, что он не узнал меня по голосу. В нашу последнюю встречу, в Лейпциге, мой голос был ещё совсем мальчишеским, тонким и писклявым. Теперь же он звучал иначе, ниже и твёрже. На лице Сальваторе мелькнуло тень недоумения, он пристально всмотрелся в меня, словно пытаясь вспомнить, где мы могли видеться. Наконец, распознав меня, он с лёгким кивком снова опустил взгляд на документы.
— Вы знаете о моей… скажем так, нелегальной деятельности, — продолжил я, — поэтому вас вряд ли удивит мой круг общения. У меня есть одна знакомая… женщина. Вдова. Трое детей на ее плечах, один из них тяжело болен. Все знакомые работодатели уже выгнали ее за то, что она вынуждена пропускать работу из-за ребёнка. У неё теперь нехорошие рекомендации. Я обещал ей, что присмотрю за ее сыном, если она найдёт новое место. Не могли бы вы взять ее к себе на фабрику? Она ответственная и трудолюбивая, руки золотые. Она будет полезна вашей бригаде. Ее фамилия Ланге. Марлен Ланге.