Под стягом Российской империи

Тумасов Борис Евгеньевич

— Согласен и печалюсь. Но гвардия доказала, чего она заслужила. Пленение Измаил-Хаки-паши и ста его офицеров — серьёзное предупреждение Осману и плевненскому гарнизону.

— Великий князь, ваше величество, питает к генералу Тотлебену неприязнь незаслуженную. Эдуард Иванович как-то оговорился: главнокомандующий в его обход отдаёт распоряжения по войскам Западного отряда.

— Но великий князь в свою очередь выражал недовольство своенравием Тотлебена, желанием игнорировать приказы главнокомандующего.

— Ваше величество, уж насколько генерал Гурко самолюбив, и тот весьма лестного

мнения о генерале Тотлебене, как о человеке весьма и весьма тактичном.

— Я поговорю с великим князем. Вы что-то плохо выглядите сегодня, Дмитрий Алексеевич. Не злоупотребляете ли крепким кофе? Я решил от него отказаться.

— Тронут вашим вниманием, ваше величество.

— Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, отъезд в Санкт-Петербург нашего канцлера даже на короткое время остро чувствуется. Для меня князь Александр Михайлович во внешних вопросах как морской компас.

— Влияние Горчакова в делах международной дипломатии трудно переоценить. Его любят наши друзья и ненавидят наши враги. Равнодушных к нему нет.

— Вы следите за иностранной прессой?

— Приезд под Плевну генерала Тотлебена и тактика блокады поумерили пыл наших недругов. Статьи военных журналистов стали серьёзней, исчезла насмешливость в адрес российской армии.

— Я обратил на это внимание. Они считали кампанию нами проигранной. Теперь чем быстрее сложит оружие Осман-паша, тем скорее щёлкнет замками своего портфеля князь Александр Михайлович Горчаков.

Райчо Николов и Асен обрадовались возвращению Стояна.

— Значит, не суждено ещё вам, господин поручик, испить водицы из Леты (Л е т а — в античной мифологии река забвения у входа в загробное царство. Глоток её воды заставлял выпившего забыть о земной жизни), — заключил Асен.

Добыв несколько поленьев и ведро, Асен развёл в нём костёр. Землянка наполнилась дымом, глаза слезились. Николов, ругаясь, приоткрыл дверь. Солдаты беззлобно посмеивались.

— У господ офицеров изба по-чёрному топится.

Стоян, кашляя, писал письмо Васильку. Он рассказал брату, как недавно воротился из госпиталя, как залечивал рану, о студёном «сидении» на Шипке, где жестокие атаки турок сменились морозными ветрами. Солдаты обмораживаются и, бывает, когда стоящие на карауле коченеют насмерть.

«Вчерашнего дня, — писал Стоян, — довелось мне услышать, как Николай Григорьевич Столетов делал внушение начальнику прибывшей на Шипку 84-й дивизии Гершельману:

— Прошу вас не требовать от солдат парадной формы и щегольского вида. Пусть утепляются, поелику смогут. Сегодня мороз — союзник османов.

На что генерал Гершельман ответил:

— Солдат на то и солдат, чтобы погибать за веру, царя и отечество.

Оторвавшись от письма, Стоян посмотрел на Асена. Дрова в ведёрке, потрескивая, разгорелись, перестали дымить. Нанизав на шомпол куски сала, Асен зажаривал их на огне. Сало истекало, шкварилось.

— Если турки услышат запах свинины, они лопнут от злобы, — заметил Николов.

— Всевышний, — Асен поднял глаза, — я готов зажарить целого кабана.

Поручик Узунов уловил на себе взгляд Асена, кивнул. Вспомнилось, как после выпуска из кадетского корпуса

они, молодые офицеры, собрались на лесной опушке. Лакеи жарили шашлыки, а вновь произведённые поручики клялись в верности и вечной дружбе...

Почистив перо, Стоян снова принялся за письмо. Райчо, будто для поручика специально, напевал:

Ох, сохну по тебе, Ох, сохну по тебе, По твоему лицу белому, Белому лицу, лебединому.

Слушая Николова, поручик писал:

«Все мы здесь ощущаем необычайное сердечное внимание и любовь. Десять дней, проведённые в Систово, были вознаграждением за мою рану. В доме тётушки Параскевы меня окружили трогательной заботой. Здесь жила моя судьба... Решение моё жениться на Светозаре окончательное.

Её дядя, а мой товарищ, капитан Райчо Николов, сказал, ты, поручик — граф, а Светозара низкого рода. На что я возразил, лучше мне потерять графское звание, нежели лишиться Светозары...

Ты, Василько, поймёшь мои чувства, когда увидишь и узнаешь её...»

Когда Осман-паше доложили о появлении в Западном отряде генерала Тотлебена, он воздел руки: — О, Аллах, ты отвернул от меня свой лик! Пока русскими войсками командовали под Плевной генералы Криденер, Зотов и румынский князь Карл, Осман-паша чувствовал себя уверенно. Это были генералы, строившие свою стратегию на атаках, штурмах. Но Тотлебен! Тот Тотлебен, о котором англичане и французы ещё там, в Крыму, отзывались как о способном инженере-строителе фортификационных сооружений, а турецкие военачальники именовали Тотлебена генералом-кротом.

Первые дни Осман-паша терялся в догадках, что предпримет этот генерал-крот против плевненских укреплений? А когда стало известно, что русские солдаты роют землянки, Осман-паша догадался: Тотлебен решил блокировать Плевну.

На военном совете Осман-паша заявил бригадным генералам:

— Если генералу-кроту удастся блокировать Плевну, нам остаётся уповать на милость Аллаха. Абдул-Керим доложил, на наших складах продовольствия и боеприпасов на месяц...

Но чуда не случилось. Гвардейский корпус генерала Гурко, сломив ожесточённое сопротивление турецких таборов, взял Горный Дубняк и Телиш, перерезал Софийское шоссе, а Западный отряд Дунайской армии замкнул кольцо вокруг Плевны.

Ни на час Осман-паша не покинул наблюдательный пункт, следил, как упорно рвались полки Гурко к Софийскому шоссе и какое ожесточённое сражение развернулось за Горный Дубняк... Осман-паша говорил:

— Гяур Гурко подобен льву. Я уважаю этого русского генерала и не понимаю, зачем Ахмет-Али позволил ему проскочить в Долину Роз, а Хайнкией не стал ему могилой?

При имени Гурко Осман-паша закрыл бородатое лицо ладонями:

— О, Аллах, — шепчет он, — умный визирь Сулейман-паша не имел длинных ног, чтобы настичь генерала урусов у Старой Загоры, и он оказался на Шипке.