Под ударением
Шрифт:
Вскоре после рождения Загаевского в октябре 1945 года в средневековом польском городе Львове его семья вынуждена была сняться с места вследствие великого послевоенного переселения народов (и перерисовки карт), последовавшего за Ялтинскими соглашениями «трех стариков», которые отдали Львов Советскому Союзу; поэт вырос в бывшем немецком, ныне польском городке Гливице, в тридцати милях от Освенцима. В Двух городах, его второй книге прозы, переведенной на английский, Загаевский пишет:
Я провел детство в уродливом промышленном городе; меня привезли туда, когда мне было всего четыре месяца, а потом в течение многих лет рассказывали о необычайно красивом городе, который моей семье пришлось покинуть.
Семейная
В книгу включены и более острые противоположности: «я» и другие, молодость и старость. Встречаются печальные воспоминания о пожилых родственниках с трудным характером и крикливых профессорах: всё же портрет поэта в юности изумляет терпимостью и даже нежностью к старикам. Рассказ о целомудренном задоре, литературном и политическом, его студенческих лет расходится с отдающими нарциссизмом целями и явным косноязычием большинства современных автобиографических сочинений. Для Загаевского автобиография – это повод очистить себя от тщеславия, одновременно развивая проект самопознания – назовем его плодом мудрости, – который, сколько бы ни длилась жизнь, не завершается никогда.
Автору описать себя молодым – значит признать, что он уже не молод. Лаконичное признание, что приближаются старческие немощи, и в арьергарде их – смерть, проскальзывает рефреном в некоторых рассказах из прошлого Загаевского. Повествование урывками, проблесками, мимолетными взглядами приносит добрые плоды. Такой стиль делает прозу плотной, быстрой. Изложения достойны только те истории, которые ведут к озарению… или прозрению. В самом способе повествования содержится урок морального тона: как говорить о себе без самоуспокоенности. Жизнь, когда она не есть школа бессердечия, – это воспитание сочувствия. В совокупности рассказы напоминают нам о том, что в жизни определенной длины и духовной серьезности перемены – иногда не в худшую сторону – так же реальны, как смерть.
Всё письмо – это разновидность запоминания. Если в Другой красоте и звучит победоносная музыка, так только в замечательной непринужденности актов воспоминания. Воображение, то есть привнесение прошлого в умственную жизнь, непоколебимо; это по определению успех. Восстановление памяти, конечно, представляется этическим обязательством – обязательством упорствовать в попытках обнаружить истину. Это менее очевидно в Америке, где труд памяти отождествлен с производством полезных или терапевтических вымыслов, чем в истерзанном уголке мира Загаевского.
Восстановить память – чтобы обрести истину – вот высшая ценность в Другой красоте. «Я не был свидетелем уничтожения евреев», – пишет
Я родился слишком поздно. Однако я стал свидетелем постепенного процесса восстановления памяти в Европе. Эта память двигалась медленно – скорее ленивая река, текущая по низменности, чем горный поток, – но память наконец недвусмысленно заклеймила зло Холокоста и нацистов, а также зло советской цивилизации (хотя в последнем она оказалась менее успешной, словно неохотно допуская, что два таких чудовища могли существовать одновременно).
Восстановление памяти – то есть возвращение подавленных истин – это основа для надежды, для крошечной надежды на справедливость и толику здравомыслия в жизни человеческих сообществ.
Однако даже спасенная истина может обернуться благодушием. Таким образом, вместо того чтобы вновь осудить беззаконие и репрессивность режима, свергнутого в 1989 году, Загаевский предпочитает высветить преимущества борьбы со злом, которые были созвучны идеалистически настроенному молодому человеку, изображая трудный начальный период своего творчества как «политического поэта» и деятельность в диссидентских студенческих и литературных кругах в Кракове конца 1960-х – 1970-х годов. (В 1968 году Загаевскому было двадцать три.) В те бурные времена поэзия рифмовалась с активизмом. Это чувство возвышало; участие в справедливом деле, как и служение поэзии, придавало автору чувство собственной значимости.
То, что каждое поколение боится, не понимает или снисходит к своим преемникам, – это тоже признак равноценности истории и памяти (история как следствие договоренностей о совместной памяти). Каждое поколение хранит свои особые воспоминания, и время, течение которого есть устойчивое накопление потерь, придает этим воспоминаниям нормативность, которая чужда молодым людям, занятым пестованием своих воспоминаний, своих эталонов. Один из самых трогательных среди созданных Загаевским литературных портретов представителей старшего поколения посвящен Стефану Суману, прославленному представителю польской интеллигенции эпохи между двумя мировыми войнами (он знал Станислава Виткевича и Бруно Шульца), а теперь университетскому преподавателю на пенсии, живущему в изоляции и бедности. Загаевский, оглядываясь назад, осознает, что сидящим взаперти, исполненным горечи Суману и его жене он и его литературные друзья казались дураками и дикарями, «сформированными послевоенным образованием, новыми школами, новыми газетами, новым радио, новым телевидением». Кажется, можно сформулировать правило: каждое поколение смотрит на последующее как на варваров.
Загаевский, уже и сам не юноша – учитель американских студентов, вовсе не склонен умножать такого рода отчаяние и непонимание. Не готов он и списать со счетов целое старшее поколение польских интеллектуалов и художников, «врагов» своего поколения (истинно уверовавших в пустые идеологемы или продавшихся режиму), обвиняя их в глупости или трусости: неверно говорить, будто все они были просто бесы, так же как считать, что он и его друзья были ангелы. Что касается тех, «кто начал служить сталинской цивилизации», но потом изменил позицию, Загаевский пишет: «Я не осуждаю их за раннее, юношеское опьянение. Я больше склонен удивляться щедрости человеческой природы, которая дает одаренным молодым людям второй шанс, возможность морального восстановления».
В основе этой оценки – мудрость романиста, испытывающего подлинное чувство сострадания, а не лирического поэта. (Загаевский написал четыре романа, но ни один пока не переведен на английский язык.) Драматический монолог «Предательство» в Двух городах начинается словами:
Почему я это сделал? Почему я сделал… что? Почему я был тем, кем я был? И кто был я? Я уже начинаю сожалеть, что согласился дать вам это интервью. Годами я отказывался; вы, должно быть, застали меня врасплох, в минуту слабости и тревоги… Как выглядел тот мир? Тот мир, который вы не могли знать в силу возраста. Так же, как этот. Совсем по-другому.