Под звездами
Шрифт:
«Отвык, совсем отвык на формировании от огня», — думал он недовольно.
Хлудов впервые был под обстрелом и не знал, что беспорядочный огонь одной минометной батареи почти безопасен. Страх пригибал его к земле, лишал воли и разума. Заслышав вой мины, он всякий раз безотчетно приседал. Он слышал над собой спокойный разговор Шпагина, Полосухина, Кудели и других, но страх был сильнее стыда, и никакая сила не могла оторвать его от земли, пока продолжался обстрел...
А Пылаев еще не понимал, какую опасность представляют мины, не знал, как уберечься
Хотя делать в траншее было уже нечего, Шпагин медлил уходить: ему не хотелось, чтобы солдаты подумали, будто они ушли от обстрела, и он еще долго расспрашивал Полосухина и Куделю о расположении немецких батарей, потом медленно свернул тугую махорочную папиросу, сделал несколько глубоких затяжек, сказал: «Ну, пошли!» — и, не торопясь, двинулся по траншее.
Когда миновали кустарник и вошли в лес, Пылаев с восхищением сказал Шпагину:
— Какой смелый этот Куделя! Мины рвутся рядом, а он знай себе палит!
— Бывалый солдат... А ты для первого раза тоже молодцом держался.
Эти слова Шпагина решили мучившие Пылаева сомнения: значит, он вовсе не трус! Он и не подозревал, что сегодня, собственно, еще и не видал войны и что настоящее испытание придет позднее.
Около полосухияской землянки стояли сани, нагруженные ящиками и мешками. Ездовой, которого они повстречали на перекрестке, видимо, недавно вернулся и теперь стоял у саней и дымил цигаркой.
— A-а, вот он, твой Бедовой, — сказал Шпагин Полосухину, — мы встретились с ним, когда шли сюда...
Бедовой обернулся на голос и вдруг как-то смешно взмахнул руками. Все подумали было, что он машет им, подвывает к себе, по он почему-то стал медленно опускаться, опираясь спиной о ящики, потом качнулся и неуклюже повалился лицом в снег, схватив голову руками. Лошадь, постояв немного, фыркнула и побрела вперед. Вожжи, выпущенные ездовым, волочились за санями, оставляя на снегу длинный след.
Полосухин подбежал к ездовому, приподнял и повернул на спину: лицо его было черным от крови.
— Ты что, Тимофей Кузьмич?
Он снял с него шапку, откинул седые окровавленные волосы и обнажил рану: ездовой был убит наповал шальной пулей в голову.
Вдруг он вздрогнул и с шумом выдохнул из легких последний воздух.
— Кончился. — глухо проговорил Шпагин.
Да, отвоевался Тимофей Кузьмич. — Полосухин опустил его голову на плащ-палатку, разостланную Корушкиным. — Он еще в ту войну с немцами воевал... И двое сыновей у него на фронте...
Пылаев растерянно глядел на темные капли крови на снегу, похожие на оброненные клюквинки. Рядом еще дымилась выроненная ездовым папироска, вокруг нее в снегу оттаяла маленькая желтая ямка. Благодушное и беспечное настроение сразу исчезло: Пылаев вдруг
Хлудов тоже впервые увидел, как умирает на войне человек. Его потрясла будничность и простота случившегося. «Так может быть и со мной — в любую минуту...»
Полосухин крикнул солдат, они подняли тело Тимофея Кузьмича и понесли к землянке. Смерть человека не была здесь чем-то исключительным, но эта смерть была слишком неожиданной и бессмысленной, и в груди у каждого росла и подступала к горлу комом горькая обида за погубленную жизнь и ненависть, неизбывная ненависть к тем, кто его убил.
— Ну, лейтенант, будь здоров, — тихо сказал Шпагин и пожал мокрую руку Полосухина.
Короткий зимний день был на исходе. Небо потемнело, синяя дымка заволакивала дали, опускалась на снег темным покрывалом. Мороз становился сильнее, снег .пронзительно взвизгивал под лыжами.
Шпагин всю дорогу шел молча, крепко закусив губы. Он с такой силой отталкивайся палками, что остальные еле поспевали за ним. Два раза он сбивался с дороги, и Корушкин терпеливо поправлял его.
Когда пришли к себе, Шпагин заметил, что у Хлудова из кармана торчит ремень, и сказал ему зло:
— Вы бы еще звездочку, с шапки сняли!
У Шпагина уже давно накипало раздражение против Хлудова; его предусмотрительность и осторожность он считал трусостью; он вспомнил, как Хлудов укрывался сегодня от мин в траншее, а перед внутренним взором Шпагина все стояло залитое кровью лицо ездового, и горло все сжимала ненависть — и он закричал на Хлудова высоким, срывающимся голосом:
— А заодно и квадраты снимите, чтобы не позорить звание советского офицера!..
ГЛАВА III. КОСТЕР В ЛЕСУ
Широкую поляну короткими перебежками пересекали группы солдат по два-три человека. За солдатами в нетронутом снегу, как вспаханные плугом борозды, тянулись глубокие полосы следов. Далеко впереди всех, высоко поднимая колени и размахивая автоматом над головою, бежал низкорослый солдат.
«Вот чудак! Бежит одинешенек впереди цепи и думает, что он герой!»
Подовинников свистнул в свисток:
— Отставить, Аспанов! Ко мне!
Солдат вернулся и, тяжело дыша, возбужденный бегом, недоуменно глядел на командира взвода узкими глазами.
— Так не пойдет, Аспанов! Первая же пуля тебя свалит! И не забывай —ты не один в атаке: ваша группа штурмует дзот, ты прикрываешь Ромадина. Значит, он поднялся — ты падай, сразу открывай огонь! А теперь — перекур!
По выражению широкого смуглого лица Асланова, девятнадцатилетнего паренька, было видно, что он не понимал, зачем надо падать в снег, считал это ненужным и обременительным делом.
Еще несколько дней назад он был в глубоком тылу, и сейчас на фронте живет, словно во сне, на все смотрит, как зачарованный, не в состоянии трезво понять происходящее. Все кажется ему страшно сложным, любопытным и новым, и он не знает, как вести себя в этой обстановке.