Под звездами
Шрифт:
Его темное, обветренное, «сильно заросшее бронзовой щетиной лицо обвязано белыми бинтами с проступающими на них коричневыми пятнами крови, но смотрит он уверенно, смело: ведь он сам участвовал в бою за лощину!
— Да, решили ликвидировать эту ахиллесову пяту нашей позиции! — пояснил Шпагин. — Заняли ночью, а потом Арефьев туда первую роту передвинул — крепко держим! Сразу не догадались выдвинуть траншею вперед теперь вот учимся. И дорогу освободили, раненых можно вывезти!
— А что же ничего не говорит наш начальник медицинской службы? — спросил Скиба Машу.
— Отправлять... отправлять обязательно...
— Да, Коля, отправьте меня поскорее, — хмуро сказал Гриднев, — чего мне валяться тут, вам мешать. Инвалидам место в инвалидной команде.
«В чем дело? — удивился Шпагин. — Чего они так торопятся?..»
Разбуженные шумом, проснулись Ахутин и Семичев. Скиба стал расспрашивать их, как они себя чувствуют.
— Ничего, товарищ замполит, — отвечал Семичев, — только шум в голове сильный да лежать неохота...
— Лежи, лежи, отдыхай... Солдату надо иногда отдохнуть... — И Скиба ласково потрепал новенького по руке.
Ахутин отвечал с грустной улыбкой, словно оправдываясь в чем-то:
— Вот, доехал на одном колесе... в гараж... теперь на капитальный ремонт становиться приходится!
— Тебе оправдываться не надо, Ахутин! За твою рану враг дорого заплатил!
Помолчав, Ахутин добавил с той же виноватой улыбкой:
— Я вот лежу и мечтаю, товарищ лейтенант. Вправду говорят: нет худа без добра... Не думал, не гадал, а верно, придется дома побывать: после госпиталя отпускают домой на побывку... А местность нашу освободили, и от своих уже письмо я получил...
Шпагин позвонил Арефьеву и попросил прислать сани.
— Да соломки побольше прикажите набрать! — крикнул он ему напоследок и положил трубку.
Отъезд раненых был решен, и в землянке наступило молчание. Трое уходили из роты надолго, может быть, навсегда. Рота была для них и боевым товариществом, и домом, и семьей, с нею были связаны все их радости и печали, и всем стало грустно, как бывает перед расставанием с близким человеком, когда неизвестно, скоро ли снова придется встретиться — да и придется ли? Хотелось сказать друг другу много дружеских слов, но люди в землянке привыкли говорить о своих чувствах сдержанно
Балуев стал собирать вещи Гриднева. Их было немного: шерстяная гимнастерка и бриджи, которые надевались лишь в торжественных случаях, кирзовые сапоги, пара белья, несколько книг, подобранных на фронтовых дорогах, и еще кое-какие мелочи — все это уместилось в плоском железном ящике из-под мин. В вещевые мешки Балуев уложил Гридневу и солдатам продукты, Шпагин и Скиба потихоньку от них сунули туда же все свои запасы из дополнительного пайка.
На прощание выпили за здоровье уезжающих и за скорую встречу. Но проводы получились грустные. Маша сидела молча, опустив глава, и ни к чему не притрагивалась. Андрей тоже был расстроен, нервничал. Они не смотрели друг на друга.
Чем меньше друзей остается у Шпагина, тем дороже они становятся.
— Андрей, ты знаешь: я жду тебя... мы все ждем тебя.
Гриднев молча пожал руку Шпагину.
— Пиши почаще! Маше-то небось будешь писать каждый день!
— Да-а... — словно нехотя, отозвался Андрей и сразу же заговорил о другом: — Мне-то не о чем будет писать, вот вы пишите подробнее обо всем. Завидую вам: вперед пойдете!
— А мне-то как обидно, товарищ лейтенант, — вздохнул Семичев, —
Все засмеялись над огорчением Семичева.
Ахутин, узнав у Шпагина, что тот еще не назначил вместо него командира отделения, стал горячо убеждать его:
— Назначьте Чуприну, вполне справится, смелый солдат! И передайте моим ребятам: вылечусь — обязательно в свою роту вернусь! Только где искать вас, наверное, уже в Германии будете!
Надевая шапку, Ахутин спохватился, достал из нее письмо и попросил Скибу отправить его. Конверт, склеенный из плотного листа оберточной бумаги и надписанный крупными буквами, был очень толст и тяжел.
— Что у тебя тут? — удивился Скиба, подбрасывая конверт на ладони.
— Сахар, товарищ лейтенант, — засмеялся Ахутин, — сахар-песок! Пусть там ребятишки сладкого чаю попьют, нам сахару много дают!
Скиба прочел на конверте: «Цензура! Не рвать — здесь сахар!» — и тоже улыбнулся: он вспомнил, что солдаты посылают домой в письмах сахар, а им оттуда также в конвертах шлют махорку. Это был своеобразный нелегальный обмен посылками с молчаливого согласия цензуры.
Гриднев уходил из землянки последним. Его собирались вынести на руках, но он решительно воспротивился: не хотел в последний раз выглядеть перед Машей слабым и беспомощным. Он встал и медленно пошел, Шпагин и Скиба поддерживали его. Несколько шагов стоили ему огромного напряжения, лицо его побледнело, на лбу крупными каплями выступил пот. У порога он остановился, словно ожидая чего-то. Видимо, он надеялся, что Маша скажет ему что-нибудь на прощание. Не могли же они расстаться, как чужие, не сказав самого главного! Маша молча глядела на Андрея застывшими ожидающими глазами: она видела, что происходит что-то непоправимое, но ее охватило какое-то странное оцепенение: она не могла ни сказать что-нибудь, ни сдвинуться с места.
— Что ж, прощай, Маша! Не поминай лихом... — проговорил Андрей.
У Маши потемнело в главах, она еле слышно прошептала:
— Прощай, Андрей...
«Нет, видно, я ошибся», — подумал Андрей и почувствовал себя вдруг таким опустошенным, обессиленным, что едва устоял на ногах.
И вот землянка опустела, поземка заметает порог белым снежком, Маша в смятении глядит на приоткрытую дверь, в которую только что ушел Андрей. «Что же это? Ушел, может быть, навсегда, и мы не увидимся больше. Ведь он не знает, как я люблю его! Так нельзя, надо сказать ему... сейчас же... скорее!..»
Маша выбегает из землянки, но сани уже тронулись, Андрей лежит в санях и не видит ее. Шпагин, Скиба и солдаты машут руками отъезжающим.
Слабость хлынула к ее ногам, она привалилась спиной к двери землянки, уронив похолодевшие руки. Она видит четкие силуэты людей на фоне снега, видит, как бежит маленькая пегая лошадка, потряхивая головой, легкий снежок, редкими хлопьями падающий с хмурого, низко нависшего зимнего неба, но все это не доходит до ее сознания, и только одна мысль стучит в голове: «Уехал... уехал...»