Под звездами
Шрифт:
Но когда они подошли ближе к лощине, Маша увидела, что солдаты, которых она издали сочла своими, были немцы в длинных серо-зеленых шинелях.
«Что это значит? — испугалась Маша. — Видно, они прорвались. А как же Хлудов и его взвод?»
— Гляди, Павлихин, немцы прорвали оборону...
Они поползли вправо, к ротной землянке, замирая неподвижно на снегу, если близко пробегали немцы, останавливаясь, когда рядом рвались снаряды.
Через несколько шагов Павлихин остановился, он дышал тяжело и хрипло.
— Брось меня, Белянка, мне все равно не дойти. Иди одна, ты успеешь, а
— Нет, Павлихин, будем пробираться вместе!
Маша подобралась под него, взвалила себе на спину и снова поползла. Теперь она ползла медленно, часто останавливалась, ей не хватало дыхания. Руки ее побелели — она была без рукавиц, — снег набился в рукава полушубка, в валенки, но Маша не чувствовала холода. Только бы добраться к своим... только бы добраться...
По пути Маша подобрала автомат, валявшийся возле убитого немца. «Живой не дамся!» — решила она. Скоро она почувствовала, как Павлихин тяжело повис на ней и стал сваливаться в снег.
— Ты что, Павлихин?
Маша тормошила его, Павлихин не отвечал. Она взяла его руку — пульса не было.
Она стояла перед Павлихиным на коленях, засунув руки в рукава полушубка, и смотрела, как менялось заросшее седой щетиной морщинистое лицо старого крестьянина, как уходила жизнь ив его мутнеющих глаз.
Теперь она была одна.
Она вдруг затихла, словно прислушиваясь к тому, что происходило в ней. Легла в снег, приложила автомат к плечу и долго целилась в перебегавших в лощину немцев — потом нажала спуск и хлестнула по ним длинной очередью. Упал один, второй немец. Маша выпускала одну очередь за другой. Ее, видно, заметили: один немец повернулся к ней, на бегу дал в нее автоматную очередь — и побежал догонять своих.
Пули угодили ей в плечо. Она приподнялась, рванула воротник, чтобы открыть рану, но тут же упала в снег.
«Замерзну в снегу... и Андрей не узнает...» — блеснула последняя мысль, и черная река беспамятства нахлынула на нее.
Хотя в траншее уже были немцы, Шпагин со своей группой все же пробился к первому взводу: они проложили себе дорогу гранатами. От первого взвода осталось пятеро. Молев, без шапки, с перебинтованной и казавшейся от этого огромной головой, вел огонь из станкового пулемета, ленту ему подавал Ксенофонтов. Тут же находились Квашнин с пулеметом Дегтярева и двое новеньких. Несколько убитых немцев лежало в траншее.
— Где Хлудов? — закричал Шпагин Молеву.
— Не знаю, наверное, убит! — не отрываясь от пулемета, ответил Молев. — Только что атаку отбили!
Шпагин огляделся. Дзот с железобетонным колпаком, составлявший основу обороны взвода, захватили немцы, а Молев со своими солдатами был зажат в низине, на маленьком клочке земли, откуда нельзя было ни обстреливать немцев, ни видеть, что делалось вокруг.
Правее этой горстки солдат, до самой лощины, за которой стояла первая рота, никого не было, и через этот промежуток поодиночке перебегали немцы. Молев и Квашнин безостановочно били по ним из своих пулеметов и не подпускали близко. Перед траншеей на снегу валялось много вражеских трупов, но немцы короткими перебежками и ползком продолжали охватывать полукругом позицию взвода.
«Плохо,
Вдруг пулемет Молева смолк. Молев повернул к Ксенофонтову искаженное злобой лицо и дико закричал:
— Ленту давай!
Ксенофонтов отрицательно помотал головой, испуганно округлив глава:
— Нет патронов! Кончились!
Молев сорвал с головы повязку, провел ею по лицу, размазывая пот, смешанный с кровью, и в бессильной ярости швырнул повязку на землю: «Э-э-х! Все равно не возьмете, гады!» — схватил лежавший рядом автомат и дал несколько метких очередей по набегавшим немцам.
Из хода сообщения показался Лушин: он двигался ползком и тащил за собой на ремне два патронных ящика.
— Ты где пропадал? — исступленно закричал на него Болдырев, — Небось, ожидал, пока огонь утихнет?
Лушин поднял голову: очков на нем не было, и взгляд его близоруких, будто посветлевших глаз, был каким-то непривычно обнаженным: в нем были и страх, и недоумение, и какая-то детская восторженность.
— Вот патроны... Ход занят, двое на меня набросились... — с, трудом проговорил он, хрипло дыша и глотая слова.
Тут только Болдырев увидел, что Лушин ранен: весь перед его полушубка был густо залит кровью. Болдырев бросился к Лушину и затормошил его:
— Ты что, Глеб?.. Прости, погорячился я...
— Ничего, товарищ старшина... не в том дело... недалеко ящик с гранатами... оставил я... возьмите... — все тише и тише говорил Лушин. Тут он стал хватать руками стенку траншей, пытаясь приподняться, но вдруг затих, как-то сразу весь сжался, уронил голову на грудь, повалился на бок и умер.
Молев опять стал за пулемет, а Болдырев громадными прыжками побежал назад по ходу сообщения.
— Куда? — закричал вслед ему Шпагин, не слыхавший последних слов ротного писаря.
Через минуту Болдырев вернулся, неся в обнимку ящик — в нем были гранаты-лимонки, — поставил его на землю и с силой рванул крышку.
— Вставляй запалы! — крикнул он Корушкину и сбросил ватник.
Болдырев резко, иногда даже грубо разговаривал с солдатами. Лушина он считал никчемным человеком, про себя называл его канцелярской крысой и при этом считал всегда себя правым. Но тут ему стало нестерпимо стыдно.
«Человек умирает — человек, а я набросился на него, как собака! И, главное, понапрасну, ни за что!»
Болдырев крепко сжимал веки, чтобы не заплакать, лицо его жалко морщилось. Дрожа от злобы, он с силой стал швырять одну гранату за другой.
— Это за Глеба вам, сволочи!
— А, завертелся, гад ползучий, не нравится?
— А ты куда лезешь? Замри, недоносок!
Гитлеровцы тоже бросали гранаты, но они не долетали до траншеи. Но вот одна из них упала между Болдыревым и Корушкиным, из ее запального отверстия плотной тонкой струйкой с шипением выходил белый дымок. Корушкин, не раздумывая, схватил ее за длинную деревянную рукоятку, вскочил на бровку и швырнул прямо в того гитлеровца, который бросил ее. Граната упада рядом с ним и в тот же миг взорвалась. Корушкин спрыгнул обратно и схватился рукою за плечо: «Задели все-таки, сволочи!..»